Надь Минцловым властны мистические притяжения, и недаром некоторые его книги носят такие названия, как «Чернокнижник», «То, чего мы не знаем», а его герои живут убежденные в существовании незримой и нездешней силы, мистической души природы, в предчувствии бед и несчастий, в знании примет, по которым «перед землетрясением реки и деревья шумят по-особенному», и «земля всегда шлет свои предостерегающие радио человеку», и в мире существует «потусторонняя власть», живут «невидимые существа», слышатся «тысячи звуков», проходят «сцены из жизни других планет», и все «горе, радость, страдания — все чувства и порывы людей превращаются в алмазы и рубины» («Кресло Торквемады», «Бред», «Чернокнижник»).
Мне приходилось уже отмечать двойственность литературного и психологического лика Минцлова, — его реализм и мистицизм, это острое чувствование быта, его корней, духа, запахов, близость к земле и с землей, но тут же, — рядом с этим, — и глубокую, хотя и не часто выражаемую подверженность и подчиненность Минцлова мистическому началу, его веру в таинственное, в несказанное и неразгаданное.
Быть может, отсюда растут и его страстные увлечения археологией, — курганами, орудиями схороненных эпох, их молчаливым наследием, хранящимся в могилах дальних предков, и загадочная старина для него драгоценна и притягательна, как ключ, открывающий входы в молчаливый мир живых и владычествующих тайн: Минцлов- археолог — только следствие и вывод, — за ним стоит мистик.
Но, конечно, беллетрист Минцлов все-таки силен не здесь, не в своих мистических откровениях, а в бытописательстве, в своих широких полотнах, в картинах, полных повседневных, бытовых штрихов и отметин, в своем литературном типизме, в своем крупном, бесстарательном, отличном русском языке, в своем знании исторических укладов, в своем чуянье исконного, в своем истовом повествовании, в зорком постигании духа древней Руси, слежавшегося быта, во всем своем стиле без лукавства и вычур, в характерном писательском облике — его ясности, простоте и силе.
Крепкие этими достоинствами, влекут к себе внимание, будя интерес и ни на минуту его не ослабляя, таежная побывальщина «Царь Берендей», только что переведенная на шведский язык, обширные очерки «За мертвыми душами», роман-хроника «Сны земли», и роман «Закат», и «В грозу», как и «Лесная быль», и «Святые озера», «Гусарский монастырь» и другой исторический роман «Под шум дубов», — десятки его книг, — беллетристика, дневники и воспоминания.
Но, кроме Минцлова-беллетриста, есть еще Минцлов-исследователь, Минцлов-ученый, участник научных обществ, действительный член Императорского Русского Археологического О-ва, Императорского Русского Географического О-ва, Императорского О-ва Ревнителей Истории, русского Библиографического Общества, Петроградской, Нижегородской и Черниговской Ученых Архивных Комиссий, обследователь Урянхайского края, автор полновесной книги «Секретное поручение», как и многих статей и работ по вопросам истории и археологии.
А среди всего этого огромного литературного богатства, в обширной библиотеке трудов Минцлова есть работа, которой суждено пережить и самого автора и, может быть, все его остальные сочинения, — бесценная книга — «Обзор записок, дневников, воспоминаний, писем и путешествий, относящихся к истории России и напечатанных на русском языке», — книга, признанная настольной для всякого историка, писателя, учителя и учащегося, о которой В. В. Розанов писал, как о справочнике «первой необходимости», где каждый «отыщет разум и смысл изданий Петровского и Елизаветинского времени», и мечтал о том впечатлении, которое произвел бы этот труд заграницей, — в Германии, Англии или Франции.
— Есть что-то теплое, особенно в русской археологии, — замечает Розанов, — в русских древностях, рукописях, в книгах, в библиографии…
Этот шепот веков всероссийского кладбища, точно «с плакучими ивами» над собою — вовлекает и уводит в тени свои, в доброту свою и ясность, в «вечерний свет» самого легкомысленного и непокорливого.
Примечания