Новый удар колокола. Старуха уступила место другому негру, весьма важного вида, одетому во все белое, с ермолкой из вязаной шерсти на продолговатом черепе. То был парикмахер, работавший с необычайной легкостью и поразительной ловкостью. Он быстро срезал мне волосы, соорудив из того, что осталось, весьма приличную прическу. Затем, даже не осведомившись о том, носил ли я бороду или обходился без оной, он дочиста меня обрил.
Я с удовольствием взглянул на свое гладкое, словно возрожденное лицо.
«Антинея любит, должно быть, американский тип,подумал я. — Какое оскорбление для памяти ее достойного деда Нептуна!» В эту минуту снова вошел веселый негр и положил на диван довольно увесистый узел. Цырюльник исчез. Я с удивлением смотрел, как из свертка, который осторожно разворачивал мой новый камердинер, постепенно появлялся полный костюм из белой фланели, в точности походивший на те, которые носят в Африке, в летнее время, французские офицеры.
Просторные и мягкие брюки казались сшитыми словно по мерке. Куртка сидела на мне безукоризненно и даже была украшена (эта подробность заставила меня ахнуть от изумления) двумя присвоенными моему чину подвижными золотыми нашивками, которые держались на рукавах при помощи петличных шнурков. В качестве обуви я получил пару высоких туфель из красного сафьяна с золотыми суташами, а белье, все из шелка казалось присланным прямо с улицы Мира, в Париже.
— Завтрак был чудесный, — пробормотал я, оглядывая себя с довольным видом в зеркало, — помещение вполне благоустроенное… посмотрим остальное…
Я не смог подавить легкую дрожь, припомнив вдруг статуи красного мраморного зала.
В эту минуту стенные часы пробили половину пятого.
В дверь тихо постучали. На пороге комнаты появился высокий белый туарег, уже служивший мне проводником.
Я снова последовал за ним.
Опять потянулись, один за другим, длинные коридоры.
Я все еще был взволнован, но соприкосновение с водой вернуло мне некоторое самообладание. Кроме того, — хотя я не хотел себе в этом сознаваться, — я чувствовал, как во мне быстро нарастало безграничное любопытство. В эту минуту, если бы мне вдруг предложили отвезти меня обратно на дорогу белой равнины, у Ших-Салы, я, наверное, ответил бы отказом. Я почти не сомневаюсь в этом.
Я пытался пристыдить себя за это любопытство. И подумал о Майфе.
«Он тоже шел по этому коридору. А теперь он — там, в красном мраморном зале».
Но я не успел углубиться в это воспоминание. Совершенно неожиданно, словно на меня налетел болид, что-то сильно меня толкнуло и опрокинуло на землю. В проходе было темно. Я ничего не видел. До меня донесся лишь чей-то насмешливый вой.
Белый туарег отскочил в сторону, плотно прижавшись спиной к стене.
— Ну, вот, — пробормотал я, поднимаясь на ноги.Опять начинается чертовщина!
Мы продолжали наш путь. Вскоре коридор стал» светлеть, озаряясь постепенно каким-то сиянием, исходившим на этот раз не из размещенных в проходе розовых светильников.
Мы дошли, таким образом, до высокого бронзового входа в виде ворот, покрытого сверху донизу ажурной резьбой, которая ярко просвечивала и напоминала странное кружево. До меня донеслись чистые звуки колокольчика.
Обе половинки двери отворились. Туарег, оставшийся в коридоре, закрыл их за мной.
Машинально я сделал несколько шагов и пошел, было, вперед, как вдруг остановился, словно вкопанный, защищая глаза рукой.
Я был ослеплен внезапно открывшимся передо мной широким лазурным просветом.
В продолжение нескольких часов я не выходил из полумрака и отвык от яркого дйевного света. Теперь же широкими волнами он лился мне навстречу с одной стороны обширного зала.
Последний находился в нижней части горы, изрезанной проходами и галлереями не хуже египетской пирамиды.
Будучи расположен на одном уровне с садом, который я видел утром с балкона библиотеки, он казался его продолжением. Переход почти не чувствовался: если под высокими пальмами сада были разостланы ковры, то в лесу колонн, поддерживавших своды зала, порхали птицы.
Вся часть зала, которая не находилась под непосредственным действием светового потока, лившегося прямо из оазиса, тонула вследствие резкого контраста в полумраке.
Солнце, медленно угасавшее за горой, скрашивало в розовый цвет гравий садовых дорожек и в кроваво-красный — перья священного фламинго, стоявшего, подняв одну ногу, на краю маленького озера, сверкавшего, как темно-алый сапфир.
Вдруг, еще раз, я полетел на землю. Какая-то масса внезапно обрушилась на мои плечи. Я почувствовал на своей шее чье-то теплое шелковистое прикосновение, а на затылке — горячее дыхание какого-то живого существа. В то же мгновение повторился насмешливый вой, уже раз смутивший меня в коридоре.
Сильным движением всего тела, я освободился от навалившейся на меня тяжести, нанеся, вместе с тем, наудачу могучий удар кулаком в сторону противника. Снова раздался вой, но на этот раз болезненный и гневный.
В ответ на него до меня донесся громкий и продолжительный смех. Вне себя от ярости, я выпрямился во весь рост, отыскивая глазами наглеца с намерением учинить над ним жестокую расправу. Но в ту же секунду мой взор застыл и остался неподвижным.
Я увидел Антинею…
В наиболее темной части зала, под отдельным сводом, искусно и необыкновенно ярко освещенным мальвовым светом двенадцати громадных широких окон, на груде пестрых подушек и драгоценнейших персидских ковров белого цвета, — полулежали четыре женщины.
В трех из них я признал представительниц, туарегского племени, блиставших бесподобной и строгой красотой и одетых в великолепные, окаймленные золотым шитьем, блузы из белого шелка. Четвертая, самая молодая из них, необычайно смуглая, почти что негритянка, была в платье из красного шелка, резко оттенявшего темный цвет ее лица, рук и обнаженных ног. Все четыре женищны окружали гору белоснежных ковров, прикрытых шкурой гигантского льва, а на ней, опираясь на локоть, возлежала Антинея…
Антинея!.. Каждый раз, когда я видел ее вновь, я спрашивал себя, хорошо ли я разглядел ее в этот первый, миг, когда меня охватило такое волнение, — ибо с каждым разом я находил ее все прекраснее… Все прекраснее! Жалкое слово, жалкий язык! Но кто виноват в его бедности: сам ли он или те, которые профанируют это слово?
Нельзя было смотреть на эту женщину, не думая о тех, из-за которых Евфракт одолел Атласа, Сапор похитил скипетр Осимандия, Мамил подчинил Сузы, а Антоний обратился в бегство…
О, сердце, если ты забьешся с силой вдруг, То лишь в объятиях ее горячих рук!
Египетский клафт осенял ее густые кудри, необыкновенная чернота которых придавала им синий оттенок. Оба конца этой тяжелой, вышитой золотом, ткани ниспадали на ее упругую грудь. Вокруг небольшого, выпуклого и упрямого лба извивался золотой уреус38 с изумрудными глазами, раскачивая над головой молодой женщины своим раздвоенным рубиновым жалом.
На ней была туника из черного крепа, подбитая золотой тафтой, очень легкая, просторная и слегка перетянутая белым кисейным шарфом, украшенным цветами ириса из черного жемчуга.
Таков был наряд Антинеи. Но кого скрывала под собою вся эта очаровательная мишура? Худенькую молодую девушку с продолговатыми зелеными глазами, с маленьким профилем хищной птицы. Адонис, — но более нервный. Царица Савская, — но совсем еще ребенок, со взглядом, с улыбкой, которых я никогда еще не встречал у восточных женщин. Чудесное воплощение насмешливой непринужденности.
Тело Антинеи я видеть не мог. Да, сказать по правде, я и не подумал бы смотреть на это хваленое тело, если бы даже в то мгновение у меня хватило для этого силы. И в этом, может быть, и заключалась необычайная особенность моего первого впечатления. Всякая мысль о теле Антинеи, когда перед взором моим стояли замученные жертвы красного мраморного зала, пятьдесят молодых людей, державших в своих объятиях эту хрупкую женщину, — мысль об этом показалась бы мне, в ту навеки памятную минуту, страшнейшей из профанации. Несмотря на смело разрезанную сбоку тунику, на. обнаженную тонкую шею, на голые руки, на загадочно манившие к себе формы, которые глаз угадывал под легкой одеждой этой женщины, — она, при всей чудовищности того, что о ней было известно, умела оставаться высоко-чистой, — нет, что я говорю, — девственной и неза пятнанной.
38
Так назывались в древнем Египте украшения в виде змеи, которая считалась символом господства и власти. (Прим. перев.)