Царь Родам мгновенно вернулся к действительности, от влияния которой ему пришлось на время отгородиться, плотной шторкой как бы завесив свое сознание от всех внешних вторжений. Это было необходимо для того процесса полного очищения, который должен был привести его к Общению на уровне, задуманном им. Однако эта утечка энергии, которую он в другое время и не заметил бы, могла теперь усложнить или, по крайней мере, отдалить время Общения: для этой цели царю требовалось огромное количество силы, чистейшей по качеству вибраций и неимоверной по напряжению.
Сначала царь отнес все к тому, что ввергся-таки в воспоминания. Недаром возвращаться мыслью в прошлое было запрещено. Собственно говоря, никаких прямых запретов для атлантов не существовало: воля их была свободной, как это ей и дано от начала. Все запрещающие и, следовательно, карающие меры были предназначены только для человеков, подобно тому, как стращают наказанием детей, чтобы уберечь их от опасности, пока их разум не укрепится настолько, что они смогут осознать ее сами, без принуждения. Атланты просто не делали никогда того, чего не следует делать: они знали. Случай же возврата мыслью в прошлое грозил оживлением прошедших, давно изжитых энергий, то есть опасностью потратить свою нынешнюю силу на явление минувшее, и потому бесполезное. Ведь, с точки зрения атлантов, только будущее, и лишь оно одно, имело значение во всем мироздании. Будущее, – даже не настоящее, которое уплывает, едва наступив…
Просмотрев бегло свои недавние мысли, царь, однако, убедился, что здесь все было в порядке: защитное ограждение перед прошлым было нетронуто, да и сами воспоминания были необходимой частью процесса очищения. Что же?..
И вдруг сердце пронзила боль. Это не было уже просто неприятным, тянущим чувством, будто не хватает воздуха. Это было как удар копья. И царь понял.
Осторожно, едва дыша, он повернулся, не поднимаясь со своего каменного ложа, – подняться не давало это проклятое копье – и устремился мыслью к своей царице: никто, кроме Тофаны, не мог вот так, без всякого спроса, причинить ему такую боль. Так же, как и величайшую радость, и поистине неземное счастье.
Гермес легко сбежал по широкой и пологой лестнице, ведущей от Центра Знания к подножию холма, где он оставил свой мобиль, по пути приветствуя нечастых в это время дня встречных: мужчин – стукая с разбега ладонь в ладонь; перед женщинами целуя сведенные в пучок пальцы – в знак восхищения. Словно вихрь пронесся из конца в конец по белокаменной лестнице, украшенной изваяниями львов, грифонов и фениксов, обвитых священными символами, которые превратил талант их создателя в изощренное сплетение узоров. И долго еще, пока не развеется в пространстве этот незримый коридор, оставленный им, каждый вступивший в него будет ощущать чувство беспричинной радости и какого-то всеобщего дружелюбия.
Это было счастливое свойство Гермеса – своим присутствием как бы осветлять все вокруг. Когда его спрашивали о причине этого всепобеждающего обаяния, он только пожимал плечами, сияя карими глазами и добродушной усмешкой, – искренне не видя здесь никакого секрета. В действительности же дело было лишь в том, что он не таил на сердце никаких обид, и в сознании своем старался быстро избавиться от неприятностей, воспринимая их как неизбежные временные препятствия на своем пути. Главное – это знать Цель – говорил он иногда, если чувствовал, что его могут понять. Велико же было стремление его к этой, ему одному ведомой Цели, и велика, по-видимому, была эта Цель, когда столь чиста и мощна была сила его энергии. Луч ее не то чтобы отражал, – но просто покрывал встречные излучения, усиливая благоприятные и нейтрализуя вредоносные, враждебные, – очищая таким образом и их владельцев, и все пространство вокруг от ядовитых эманаций.
Во всяком случае те, кто настойчиво расспрашивали его о секретах воздействия на людей и все окружающее, – все они имели в виду потусторонний источник его силы. Полагали даже, что Великий царь Сварг, оставляя Землю, передал свою особую жизненную мощь меньшому сыну…
Сам Гермес не придавал большого значения подобным вещам, хотя слухи до него доходили разные. Он воспринимал то, что думал, говорил и творил, как нечто совершенно естественное и вполне доступное – при желании – всем. Но все это, чего «при желании» другие должны были упорно добиваться строжайшим самоконтролем и величайшим устремлением, – как бы ничего и не стоило самому Гермесу.