В комнату начали вползать сумерки. Они заполняли углы, тушевали предметы. Теперь лицо Крауза казалось белой маской в этой полутемной комнате.
Шмелев зажег настольную лампу.
Крауз словно пришел в себя. Он заговорил деловито и сухо:
— Так вот, господин подполковник, я пришел к вам с просьбой. Помогите нам открыть небольшой исторический музей. В городе есть кое-какие интересные вещи, частично спрятанные, частично не привлекшие внимания. Есть помещение, есть знающие люди. Я понимаю, господин подполковник, вы можете сказать мне: сейчас музей не главное. Вы правы. Но поверьте мне, люди должны знать свою историю, они должны очень хорошо знать ее, чтоб вдохновляться хорошим и не повторять ошибок. Поверьте, после войны будут созданы музеи не только побед, музеи построят и в Дахау и в Освенциме. И еще неизвестно, какие будут поучительнее. Во всяком случае, для моего народа,— добавил он тихо.
«Ну что ж,— думал Шмелев,— создавать музей истории человечества на пепелищах и кладбищах — не впервой».
— Вы получите все, что надо: разрешение, материальную помощь, помещение. Создавайте ваш музей, коллега, и, в случае нужды, обращайтесь ко мне. Идите, отдыхайте. Мы еще с вами встретимся.
Подняв трубку, он позвонил в магистрат, в разные отделы комендатуры. Когда все переговоры были окончены, Шмелев пожал немцу на прощание руку. Крауз попытался ответить на пожатие своей слабой, костлявой рукой. Глаза его предательски повлажнели.
— Спасибо, господин подпол... простите, коллега. Да, я вижу, вы тоже ученый. Настоящий ученый. Спасибо...
И он покинул комнату, тяжело шаркая своими башмаками с подметками, подвязанными голубой и розовой ленточками.
Потом, когда Шмелев приезжал в Германскую Демократическую Республику получать диплом почетного академика, он встречался с Краузе — ученым секретарем...
Шмелев часто бывал за границей: на конгрессах, научных конференциях, в экспедициях.
Он так и остался холостым. Шутил, что никто не пойдет за него замуж, поскольку по своему распорядку дня он может уделять семейной жизни от десяти до двенадцати минут в день.
Но это все неважно: у него были любимые ученики — студенты, аспиранты, а теперь даже кандидаты и доктора наук. У него был любимый институт, журнал, Общества и Академия, словари и книги, выступления и лекции, экспедиции и конференции...
Было у него много любимых дел. Была его Родина с ее прекрасной, кипучей жизнью, где не бывает одиноких, отверженных и забытых и ради счастья которой он и теперь, как всегда, отдавал все свои силы...
Музыка из ресторана стала слышней. Вот затих какой-то быстрый ритм, на мгновенье наступила тишина, а потом зазвучал новый мотив, и скрипки понесли в ночное небо знакомую мелодию. Здесь играли ее необычно, по-своему, и потому воспринималась она как-то особенно остро. А, может быть, так было потому, что столь неожиданно звучала она на берегу Леманского озера, за многие сотни километров от того города, тех садов и реки, про которые была сложена...
Подмосковные вечера! Эта песня вызвала у Шмелева воспоминания не о летнем вечере на берегах тихой реки, а совсем о других краях и о другой поре года. О краях суровых и прекрасных, бескрайних, как сама его Родина. Шмелев вспомнил сибирскую тайгу, зимнюю, морозную, рассветную.
Словно высеченные изо льда стояли деревья. Мохнатые, тяжелые ветви нависали неподвижные, облитые девственным снегом. В далекую даль уходила просека, и будто нарочно в самом центре ее сливающейся с горизонтом границы быстро поднималось огромное красное солнце.
И уже зазолотилась верхняя кромка леса, засверкал миллионами жемчугов снежный убор на деревьях. Вся просека с утоптанной, убегавшей к красному солнцу дорогой засверкала, заискрилась, вспыхнула ледяным огнем.
А вечерами лес словно хотел доказать, что существует на света не один синий цвет, а тысячи. Просека голубела, синева сгущалась в тени, лиловела в лесной гуще, чернела. Лес казался отлитым из тяжелого синего стекла, меняющего с каждым поворотом, с каждым новым планом свой цвет и объем.
Сначала, пока еще выглядывало из-за древесных макушек пунцовое закатное солнце, синева окрашивалась розовым налетом, потом солнце исчезало и наступало царство темных красок.
Снег скрипел под ногами. Густой пар валил изо рта, оседал инеем на бровях. Ресницы становились толстыми и тяжелыми и все норовили прикрыть болевшие от снежного блеска глаза.