— Моя страна — эта галера и скамья, на которой мы сидим с тобой бок о бок.
— Ты атлант. Я должен был бы тебя ненавидеть, ибо твой народ поработил нас. Но стал мне дороже родителей, которых я потерял, друзей, перебитых или отправленных на другие галеры.
— Я не атлант. Я всего лишь гребец этого корабля.
— Ты хоть знаешь, кто ты на самом деле? В тебе есть какая-то тайна благородства, нетронутой чистоты и покорности судьбе.
— Я просто-напросто хороший гребец, вот и все.
— Ты похож на тех, кого мы называли «вождями людей», пока нас не разбили и не растерзали нашу свободу. В тот день, когда они получали наши воинские знаки, жрецы говорили им: «Ты познаешь день погибели и день бессильной ярости и тоски, но запомни навек, о вождь людей, что жизнь героя сама по себе таит счастье!» Это счастье героев, которое выше невзгод и лишений, ты хранишь в своем сердце.
— За что ты меня так сильно любишь? Я этого не заслуживаю. У меня никогда не было времени мечтать о подвигах. Я только гребу, ем, сплю…
— Нет, это не так. До того, как я узнал тебя, я пребывал в совершенном отчаянии. Хуже. Я соскребал красную краску и глотал ее, чтобы отравиться. Твое появление придало мне мужества, чтобы жить. Атланты, даже каторжники, обращались со мной, как с варваром. Но ты, ты единственный меня выслушал, расспросил…
— Я очень уважаю тебя.
— Скажи мне, твои грубые атланты, они не знают разве, что нации — словно люди? Они рождаются, растут, расцветают и уходят… Но чему ты улыбаешься?
— Однажды, когда мы возили гранитные блоки на телеге возле реки Нил… Ты знаешь?
— Да.
— …я заметил разбитую временем голову статуи, торчавшую из песка. Лицо ее было высокомерно и исполнено презрения. Ящерица, гревшаяся на солнце, заменяла ей брови. Позже пастухи объяснили нам, что это изображение царя.
— Наши жрецы говорили, что Отец Всего Живущего так карает надменность земных владык. Что ему дана власть упразднять ложное величие, затоплять горы водой и засыпать пирамиды песком. Они утверждали, что здесь, в этом мире, все обманчиво, все подобно сновидению и летучим фантазиям.
— Не говори мне больше о твоем боге, он слишком печален.
— Он всего лишь смертен. Вышедший из хаоса, он вернется в хаос, и из того же небытия родятся другие боги для счастья и горестей людских. Но однажды тот, чье имя никто не смеет произнести, явит себя воочию. Это он, Отец всех прошлых мимолетных богов. Тебе скучно, Гальдар? Я испортил твое хорошее настроение? Но как ты можешь быть счастливым в нашем положении?
— Ведь я живу, а пока живу, надеюсь, и, раз надежда меня не покидает, моя участь не тяготит меня.
— Но на что ты можешь надеяться?
— Я еще не знаю.
— Мы все, сидящие на этих скамьях, гнем спины и оплакиваем наш жребий. Если бы даже нам дали свободу, мы бы не знали, что с ней делать. Но ты…
— Главное — жить. Даже в нашей нищете, в глубине ее таится радость, доступная всякому: слышать биение своего сердца, дышать, видеть. Любить то, что видишь, значит, обладать им, значит, быть тем, что видишь, и, стало быть, перестать быть собой. Забвение себя — источник великой радости!
— Если рассуждать так, то кем ты только не бывал: дворцами и даже странами!..
— И морем, которое всегда неповторимо…
Каждый или почти каждый вечер они так беседовали вполголоса, черпая для себя в этих разговорах ничем не заменимую поддержку и гордость, необходимую для того, чтобы снова стать людьми, достойными этого имени, то есть способными помнить и мыслить. Вокруг неровный храп прерывался глухими стенаниями, недосказанными словами, приоткрывавшими тайны сновидений. Но ближе к корме, где сгущалась тьма, хохотали чьи-то тени, разгоряченные вином, или тяжело дышали, томимые жалкими желаниями, как звери во время течки. На верхней палубе напевали солдаты. Кованые каблуки часовых, древки пик стучали по настилу с равными промежутками. Звезды лепились над морем одна к другой, они были еще только робкими серебряными точками, но все время вспыхивали новые и новые боязливые дочери тьмы и туманных небесных бездн.
Доски возле мачты скрипнули. Это был надсмотрщик за каторжниками, сопровождаемый стражей. Рукояткой плети он коснулся плеча Гальдара:
— Господин Доримас зовет тебя. Идем же.
3
Доримас лежал на роскошном ложе из черного дерева с резными завитушками в виде дельфинов. Расшитые подушки приподнимали его истощенную грудь, перетянутую повязкой. У него были огромные, как и у его отца, Нода, глаза, обведенные темными полукружиями, те же густые, поблескивающие черные, но не скрывающие высокого лба локоны, тонкая шея, унаследованная им от матери, так же завитые, но более изящные усы, та же хищная челюсть и рот, может быть, только менее чувственный, с бледными губами, и, наконец, та же матовая кожа, цвет которой казался болезненным. Пот выступал каплями на его маленьких, хрупких, почти прозрачных ладонях. Он тоже играл своими перстнями с изумрудами.