Это был полный, широкоплечий мужчина пятидесяти лет, с огромными темными глазами, наполовину прикрытыми веками, и с локонами, закрывавшими его чело и опускавшимися назад, к украшенному ветвями затылку. Плотно сжатые влажные губы были почти не видны из-под черных, как и волосы, завитых кверху усов. Чрезмерно длинные брови доходили до узких висков. Неестественно матовой была кожа лица и рук, странно утонченных, маленьких, почти женских, точно их изваяли из мрамора. Он сидел на скамье со спинкой. Золото поблескивало на поясе, темно-синей тунике и туфлях с загнутыми носками. Он играл своими перстнями, разглядывая тысячи домов, окружавших его дворец и разделяемых каналами, заполненными теснящимися судами.
Город был погружен в теплый вечерний свет. Заходящее солнце осыпало золотой пылью фасады его домов и корпуса кораблей. Нод всегда ожидал этого короткого мига, когда крепость и дворцы наконец вспыхивали, мерцая в косых лучах, словно охваченные гигантским пожаром, за минуту до того, как ночь начинала расцвечивать своими звездами небесную твердь, светильниками — фасады домов, факелами — пути дозоров. Лишь в эти мгновения озарялись светом самые потаенные глубины его души, ибо разум его всегда был насторожен и гнал от себя эту бессмысленную радость, недостойную его положения. Но рассудок его — а вернее, тот политический демон, которого он носил внутри, — не позволял ему терять время, откликаясь игрой света и меланхолией сумерек. Он с точностью до каждого слова припоминал фразы, которыми обменялся или услышал в течение дня: слова послов и секретных агентов, уполномоченных от обществ, губернаторов провинций и иностранных князей. Из этих льстивых и угодливых речей он пытался извлечь неопределенную и сомнительную истину. Только иногда Нод позволял себе вздохнуть, ибо сдерживаемая злоба, презрение, укрываемое тщательной улыбкой, планы завоеваний и неутоленное желание мести бурлили в нем, словно низвергающийся в пучину водопад, и лишали душу покоя. Эти движения души, которые он ощущал столь остро, одновременно мучили и увлекали его. Таким был его способ, говорил он сам, сохранять то, что оставалось ему от молодости.
Он снова перевел свой тяжелый взгляд на улицы, одинаковые при свете огромного диска, и этот мирный вечерний свет наполнил его. В какой-то момент, то ли из желания позабавиться, то ли играя с самим собой, он позволил этому изнеможению, этой неге, которая была его слабостью или, может, его истинной человеческой сутью, обогнать свои мысли… Он жестко расхохотался над самим собой, приоткрыв безупречные зубы, матово светившиеся в наступавших сумерках. Осознание своего господства над собственными чувствами и мыслями наполнило его радостью. Его было достаточно, чтобы избавиться от тех немногих сомнений, которые он еще был способен испытывать: «Вот поэтому-то я и торжествую! Я был сильнее других, я предназначен для власти. Они должны были погибнуть или покориться; это закон природы». Эта мысль вдруг пронзила его и освободила от тех колебаний, которым он все-таки был подвержен.
Сзади послышались шаги. Появился чернокожий слуга, обнаженный до пояса и с бичом в руках, за ним следовал старик в митре, надвинутой на лоб. Нод даже не пошевелился. Его черты не выражали ни малейшего интереса к тому, что происходило рядом с ним. Он полностью доверял своему телохранителю.
— Оставь нас!
Нод соизволил наконец обратить внимание на того, кто склонился перед ним в почтительном поклоне:
— Подобает ли великому жрецу так благоговеть перед земным творением? Встань.
Его низкий голос был почти задушевен и не лишен очарования.
— Видимо, справедливо, — продолжил он, не меняя тона, — что земного в тебе столько же, а то и более, чем небесного. Но усаживайся, друг мой.
Пришедший поспешил повиноваться. Он единственный обладал правом, которое не мог бы и вообразить себе простой смертный: беспокоить императора, если это представлялось необходимым, в любое время дня или ночи, и неплохо использовал свое положение. Между тем то, что он должен был сообщить императору сегодня, беспокоило его; он склонился так, что его лицо, цветом напоминающее пергамент и усыпанное веснушками, едва не касалось узловатых коленей. Лысый, безбровый, он был похож на хищную птицу со своим крючковатым носом, бледными тонкими губами и тусклыми глазами, от которых, словно ручейки застывшей лавы от кратера, разбегались тонкие морщины.
— Говори, ты ведь за этим явился. Что случилось?
Это был лучший и искуснейший из тайных осведомителей императора, обязанный ему всем и доставлявший всегда самые верные сведения. Он не требовал для себя ничего, лишь наслаждался самой неуловимой для неопытного глаза ролью секретного агента. Нод выбрал человека, достойного той вершины пирамиды священнослужителей, на которую он его возвел в награду за таланты и старания. Это положило конец бесконечной, изнуряющей вражде между верховными жрецами и императором, Жрецы в Посейдонисе еще внушали суеверный трепет, к их мнению прислушивались, и император мог спокойно править, удерживая в руках все нити.