— Как ты считаешь? — спросил Матаоа у Хаамару. Хаамару, возившийся с веревкой, задумался.
— Не знаю. Делай, как считаешь лучше, — пробормотал он наконец.
Матаоа понял, что прежде всего он должен поступить так, как ему подсказывает совесть. Он решился. Другого выхода не было. Матаоа хотел быть честным и обратился к богу с такими словами: «Я не хочу более повторять Вам то же самое каждый день, Вы знаете почему».
В этот день удача сопутствовала ему. Бог согласился.
Какая странная вещь таравана! Фельдшер (таитянин, учившийся медицине у попаа) говорил, что под действием давления воды кровь отливает от головы и более не омывает мозг ныряльщика. Вот тогда-то ныряльщик и становится таравана. Поэтому заболевших лечат уколами папаверина, который гонит кровь обратно к голове. Но фельдшер не мог объяснить, почему человек, ставший таравана, поступает так или иначе.
Вот ныряльщик сорока лет принес домой камень и положил его на жаровню, считая, очевидно, что это рыба. Затем он попытался его съесть и только тогда заметил, в чем дело. «А ведь он не такой жирный, как оири!» — рассмеялся он.
Другой, с седыми волосами, вообразил, что находится на Хикуэру и, как в старой легенде, проплыл только что под водой от камня Кокека до камня Оэка, собирая на пути перламутровые раковины: теперь он имел право взять любую девушку, какую захочет. Жена пыталась его урезонить, но старик положил раковины в корзину, зашел в одну из хижин и сказал родителям, чтобы они вышли и оставили его наедене с их четырнадцатилетней дочерью.
Третий таравана сидел, уставившись на песок. Он заметил тень проходившего мимо мужчины и потребовал, чтобы по нему больше не ходили. Прошел другой, его тень тоже скользнула по таравана. Таравана вскочил и ударил ничего не подозревавшего человека. Тот быстро утихомирил его и спокойно, но твердо сказал: «Иди сделай укол». Таравана пришел в себя и согласился: «Ты прав». Он пошел в медпункт, там ему ввели папаверин. Ему стало стыдно, он отправился в кокосовую рощу, где китаец торговал спиртом, и напился до беспамятства.
Один старик с Апатаки, несмотря на свои семьдесят два или семьдесят один год, чувствовал себя в море как рыба. В пироге он обретал уверенность в себе, командовал своей старухой и прекрасно ориентировался на глубине. Но на суше он вновь становился робким, как малый ребенок, за каждым его шагом приходилось следить.
Странная вещь: женщины никогда не бывали таравана.
Правда, женщины очень редко ныряли за раковинами, одна или две за сезон на четыреста или пятьсот мужчин, да и те, к слову сказать, больше походили на мужчин, чем на женщин, но почему все-таки ни одна из них не была таравана? Некоторые утверждали, что все дело в том, что они опускались на меньшую глубину, чем мужчины. Многие считали, что месячные, очищающие кровь, предохраняли женщин от этого заболевания.
Некоторые таравана не понимали, что с ними происходило, но большинство сознавали свое положение и очень страдали. Поэтому те, кто позволял себе смеяться над таравана, лишь проявляли свою глупость и злобность.
Хотя Мато не нырял каждый день и не добыл еще и тонны раковин, у него появились тревожные симптомы. Иногда он вел себя так же, как после возвращения с Хикуэру. Он играл с Ириа, ссорился с ним, заставлял его плакать. Матаоа был расстроен этими проявлениями слабоумия у отца, но что поделаешь? Не мог же он требовать, чтобы Мато совсем не нырял и сидел в хижине, как старик, способный лишь делать ожерелья.
Однажды произошел инцидент, который мог бы плохо кончиться, если бы не вмешался сам Мато.
Туке пришел к Матаоа за веревкой: его поизносилась, а в лавке не было такой, какую он хотел.
— Что же ты не захватил с собой лишней веревки? — спросил Матаоа.
— Я заказал приемщику грузов на «Ваинианиоре»! Он привезет в следующий раз.
У Матаоа веревки не оказалось, и он направил Туке к отцу, у которого в запасе наверняка была хорошая веревка. Мато в это время вспарывал брюхо акулы-сони, которую поймал под водой, накинув ей на хвост веревочную петлю. Он вытащил огромную желтую печень и положил на пальмовые листья.
Старики говорили, что печень акулы-сони еще лучше папаверина излечивает таравана и придает силы ныряльщику.
— Хочешь? — спросил Мато у Туке.
— Нет, к чему мне печень, — ответил Туке. — Я пришел спросить, не найдется ли у тебя тридцати саженей веревки.
В словах Туке явно звучала насмешка. Он не должен был говорить Мато, что не нуждается в печени. Все знали, что Туке спесив и язык у него без костей. Мато, склонившийся над брюхом акулы-сони, неожиданно поинтересовался:
— Не для того ли тебе веревка, чтобы поймать акулу-соню?
Туке засмеялся и ответил:
— Нет, я не таравана, как ты!
Тут Матаоа не выдержал. Он бросился на Туке, повалил его на землю, осыпал градом ударов. Но сильный Туке поднялся и начал защищаться. Вне себя, Матаоа оглянулся вокруг в поисках оружия, увидел весло, схватил его и кинулся на Туке. Он бы убил его, если бы Мато не удержал сына. На этот раз Туке испугался. Кроме того, ему было стыдно, он чувствовал себя виноватым. Какой сын позволит, чтобы над его отцом смеялись? Поэтому Туке лишь пристально взглянул на юношу, который рвался из рук отца, и ушел. Вслед ему неслись слова Матаоа:
— Эй ты, Туке! Знай: еще раз посмеешься над моим отцом, я тебя убью!
Когда Матаоа успокоился, он нисколько не жалел, что побил Туке, тот вполне это заслужил. Не следовало только грозить ему смертью. Матаоа решил при случае сказать Туке, что гнев его ослепил.
Прошло семь месяцев. В той части лагуны, где работала основная масса ныряльщиков, перламутровые раковины стали попадаться все реже.
Было добыто несколько сот тонн перламутренниц. Лагуна была опустошена до самой границы, за которой запрещалось не только нырять, но и становиться на якорь: ведь тот, кто хотел обмануть товарищей, мог сказать, что едет всего лишь ловить рыбу. Все старались уйти подальше от деревни, чтобы найти место, где бы можно было вылавливать не меньше раковин, чем прежде.
Матаоа поступал как все и целый месяц возвращался каждый день с богатым уловом, но скоро и в отдаленных районах почти не осталось раковин. Работать стало гораздо труднее. Нетронутым оставался лишь небольшой участок лагуны, который ныряльщики должны были поделить между собой. Таравана и несчастные случаи участились. Ныряльщики начали следить друг за другом, подсматривать, в какой лодке больше добычи, подслушивать разговоры, чтобы выведать, где есть местечко получше. Некоторые выезжали задолго до восхода солнца, чтобы опередить своих более доверчивых и простодушных товарищей, которым оставалось лишь пытать счастье на другом участке.
Матаоа считал все эти уловки и хитрости недостойными, но Хаамару думал иначе: «Почему бы не делать как все?»
Однажды он рассказал Матаоа о том, что узнал накануне вечером, во время игры в кости, от помощника одного ныряльщика. Они взяли пятьдесят килограммов у подножия большого камня, почти на границе участка.
— Он мне сказал, как найти это место, — добавил он. — Его ныряльщик устал и сегодня не выйдет в лагуну. Пойдем туда! Мы возьмем его в долю, вот и все.
Матаоа отрицательно покачал головой, он не желал даже слушать об этом.
Однажды утром Матаоа и Хаамару увидели фафаруа, на мгновенье выпрыгнувшего из воды перед самой пирогой. Ну и животное! Более двух саженей в ширину!
Если верить приметам, появление фафаруа предвещало какое-то событие. То, что он выпрыгнул перед пирогой, было добрым знаком. И действительно, Матаоа нашел камень, буквально усеянный перламутровыми раковинами; к концу дня лодка наполнилась. Следующие дни оказались менее удачными. Затем друзья вновь увидели прыгающего фафаруа, — быть может, того нее самого. В этот день им снова повезло — они добыли около пятидесяти килограммов раковин.