— Шар с пробкой.
— Оставь.
— Вот эта бутылка.
— За борт!
— Консервы.
— За борт!
— Какая-то коробка.
— Оставь.
— Ботинки.
— За борт!
— Какие-то волосы…
Дмитрий Феоктистович покосился на профессора:
— Оставь…
Через полминуты из чемодана было выброшено немало вещей.
Затем последовали вещи Бориса, потом — невзирая на протесты — выбросили профессорский цилиндр, в котором опытный глаз Дмитрия Феоктистович приметил двойное дно и передатчик. Выбросили весь взятый балласт. Но шар едва поднялся.
Между тем, миноносец виднелся теперь отчетливей.
Тогда Дмитрий Феоктистович, достав из кармана веревку, подошел к ничего не подозревавшему профессору, внезапным быстрым движением связал ему руки и под визг и крики, раздавшиеся из профессорского горла, проворно полез по лестнице к шару.
Борис не успел ничего сказать, открыл рот и с ужасом следил за тем, как широкая фигура Журавлева поднималась к клапану аэростата. Его неизменный белый балахон развевался в воздухе, и отважный ассистент больше чем когда-либо походил на огромную чайку, которая качалась на прозрачной веревочной лестнице высоко в сером вечернем небе.
— Дергай за веревку! — раздался сверху голос Журавлева.
Борис дернул и открыл клапан. Из аэростата вырвался воздух, и гондолу резко бросило вниз. Но сразу же вслед за этим Дмитрий Феоктистович бросил новый небольшой шарик с отвинченной пробкой — новую порцию гелия — и аэростат начал ровно и быстро подниматься, пока не скрылся за облаками.
— Уфф! — устало, но довольно вздохнул Журавлев, спустившись с лестницы, и весело посмотрел на профессора.
Но профессор в изнеможении сердито пыхтел и не желал глядеть на обидчика.
Журавлев поманил пальцем Бориса и шепнул ему:
— Ступай, друг, подберись потихоньку к профессору и попроси его рассказать, как он попал к немцам в плен, только на этот раз до конца… И развяжи ему руки.
Борис пополз по гондоле и через несколько минут, после коротких, недовольных, односложных ответов, из профессора наконец вылилось сперва сердитое, но затем увлеченное журчание незабываемой истории, которую прерывали только громкие команды на немецком языке.
— Хальт! Вер да? А вокруг темно и дождь. Ну, понятно, наша разведка…
Тем временем Журавлев, вытащив бинокль, внимательно вглядывался вперед. Граница должна быть уже близко. Но он ничего не сумел разглядеть. Тогда Журавлев надел наушники и начал настраивать свой приемник. Джаз-банд звучал на удивление четко. Казалось, можно было различить утомленное дыхание людей, бивших в тарелки и барабаны. Граница была недалеко. Пора было принимать меры предосторожности.
Опять раскрыт неисчерпаемый источник диковинок — чемоданчик. На небольшую металлическую чашечку для бритья высыпан желтоватый порошок. Порошок облит из бутылки несколькими каплями простой воды. Он слегка зашипел, как шипит сода в стакане воды. Профессору и Борису показалось, что аэростат снова входит в большое белое облако. Но они не обратили на это обычное явление никакого внимания.
Облако, однако, создал не кто иной, как Журавлев — в надежде, что аэростат под этой маской небесного странника благополучно минует опасный участок границы.
Неожиданно загудел мотор. Очевидно, где-то совсем недалеко пролетал самолет. Дмитрий Феоктистович громко откашлялся, затянул свое «тара-тири» и, взяв бинокль, поднес его к глазам. Так он сидел неподвижно до тех пор, пока вскоре в воздухе, где-то сбоку и снизу, не послышался мелодичный, быстро таявший металлический звон, точно ударились друг о друга серебряные кольца. Он на минуту опустил бинокль, снова подсыпал порошка, подлил воды — и пушистое облако, скрывавшее аэростат, понеслось по воздушным путям, проходившим уже над Штатами.
Спустя полчаса искусственное облако развеялось, и путешественники увидели, что они оставили за собой какой-то берег. В чистом, прозрачном воздухе можно было далеко, на самом горизонте, рассмотреть точно граненые, блестящие иглы. Это блестели башни и минареты бывшей турецкой столицы — Константинополя, которая за последние годы превратилась в один из величайших городов мира.
Босфор остался позади. Они приближались к Эгейскому морю — части Средиземного моря, все заметней принимавшего темно-фиолетовый цвет. Красное расплавленное солнце опускалось к самой линии моря. Еще немного — и оно легко коснется своим остро очерченным, словно вырезанным из тонкой бумаги краем резкой границы между небом и морем. Скоро ночь.