— Зовут, — сказал он, — зовут, проклятые. Пора на работу, — и, опершись на стул, он с тоской посмотрел на окровавленное тело сына.
Фабричные гудки запели еще раз.
Тогда врач, отодвинув табуретку с красными кусками марли, спиртовкой и инструментами, встал, потер руками натруженную поясницу и посмотрел на посеревшее лицо Франца.
— Ну, — сказал он, и его темные глаза блеснули за стеклами очков, — идите на работу, друг. Ваш сын, кажется, выживет, — усы врача недовольно зашевелились, и под ними мелькнула лукавая, усталая улыбка.
— О, — начал Франц, вскочив, но задохнулся и протянул обе руки к скромному седому человеку. — О… — и когда врач подал ему свои обожженные йодом пальцы, он схватил их и пожал так, что они захрустели.
Происходило что-то странное. Вместе с холодноватым утренним светом в маленькую комнатку будто вошел отблеск счастья и засиял на обескровленных, смятых бессонницей и тревогой лицах. Борис бросился к врачу, чтобы высказать ему свое восхищение и преданность, но тот перебил его сердитым приказом:
— Принесите воды! — Быстро умылся, оделся, дал несколько советов и, пообещав прийти через пару часов, незаметно выскользнул, словно все это радостное смятение его не касалось.
За ним, застегиваясь на ходу, поспешно убежал Франц, оставив еду для водителя и револьвер для Бориса. После и Джиованна, поднявшись со стула, вздохнула и, не сказав ни слова, тихо побрела к двери, но перед тем, как выйти, вдруг остановилась и, обернувшись, ласково сказала:
— А ты, малыш, не беспокойся. Я ничего никому не скажу.
И вышла.
В этот момент за стеной послышались детские голоса и шлепанье босых ног на полу. Борис быстро встал и пошел к проснувшимся детям. Его рассказ был краток. Главное в том, что Антонио жив и выздоровеет. За ним нужно внимательно ухаживать. Прижавшись к другу, белые в своих рубашонках, дети сидели и слушали его так, как будто он рассказывал об интересном, но заурядном событии в их насыщенной борьбой жизни.
Уже через несколько минут Борис задремал, сидя на стуле у кровати Антонио. Он был уверен, что его встряхнут и разбудят, если будет нужно — но никак не ожидал, что это случится именно так.
— Послушайте, — повторяла девочка, дергая его за руку, — вам письмо.
— Что? — Борис вскочил, ударившись головой о шкаф.
— Вам письмо, — повторила девочка, — от папы. Принес рабочий с завода. Вот оно.
Борис посмотрел на Антонио и, увидев, что тот скорее спит, чем лежит без сознания, протянул руку за бумажкой. В записке говорилось:
«Парень! Тебя вызывает твой учитель. Беги на аэродром. Маршрут 17, площадь Модильяни. Тебя сменят. Записку порви».
Борис протер глаза. Что? Журавлев? Казалось, что во сне, посреди туманных и тревожных грез, Бориса вдруг окатили ведром холодной воды. Он сразу вспомнил о том, из-за чего они с такой быстротой перемахнули через казавшуюся непроходимой границу между двумя политическими полюсами, наскоро объяснил стоявшему перед ним рабочему, что надо будет сделать, когда проснется Антонио, поцеловал ошеломленных детей и стремглав бросился вниз.
На улицах, несмотря на рабочее время и полуденную жару, было неожиданно много народа. Все мчались в том же направлении, что и Борис. Везде мелькали черные рубашки и раздавался их сердитый и отрывистый говор.
— В чем дело? — спросил Борис у своего соседа по движущемуся тротуару, изысканно одетого юноши с ленивым лицом.
— Вы не знаете? — ответил тот, безразлично осматривая Бориса прищуренными глазами. — Вы иностранец?
— Да.
— О, тогда вам не понять, — сказал юноша, и его лицо скорчилось в гримасу. — Статуя Основоположника (так называли Муссолини) исчезла.
— Ого, — сказал Борис, догадываясь, но поднимая брови. — Как же?
В эту минуту в толпе пассажиров послышались крики удивления и ужаса.
— Еще!.. Еще!.. — заговорили вокруг и, расходясь, как круги на воде, по толпе поплыли и заволновались слухи.
— Мемориал войны… также исчез… без следа… Просто растаял… Не может быть?.. Собственными глазами видел.
Борис понял. Это Журавлев так рискованно, но весело извещал своих друзей, что прибыл в Рим. Исчезновение статуи Муссолини и огромного сооружения, построенного из захваченных на войне орудий и боеприпасов, было безобидной, хотя и многозначительной шуткой, весьма неприятной для воинственных фашистов Италии.
Толпа мчалась и нервно гудела, как испорченный механизм. Но Борис вскоре отстал от толпы. Он свернул в переулок, откуда шла дорога на аэродром. Это был грязный, тесный переулок, похожий на тот, что вел от аэродрома к дому Бандиеры. Он был почти пуст, только полуголая стая детей возилась у тротуаров и ворот. Такие резкие переходы от шума, блеска и чистоты к грязным картинам старых кварталов встречались в Риме очень часто.