— Может быть, это лишь символ. Символ, понятный детям. Символ врага личности. Символ высшей силы, которая говорит: ты не соучастник моего всемогущества. В ночь под Новый год особенно чувствуешь движение времени. А ты бессилен перед ним и скоро вообще станешь ничем. Вы понимаете?
— Нет. По-моему, нам не хватает клуба для молодежи. Вот и все.
Он курит и курит, глубоко вдыхая в себя дым, прищурив глаза.
— Я и не надеюсь, что вы меня поймете. Здоровый человек не понимает философии. Но вы, не понимающая философии, скажите, что делать с детьми? Вы говорите: клуб для молодежи. Может быть. Раньше, когда мы знали бога, а не человека, нам легче было воспитывать детей. А теперь? Бог — единственное, что мы знали, — изменил нам. Остался человек, нечто неизвестное. Разве клуб для молодежи поможет в этом случае? Извините, что я задерживаю вас.
— Мне приятно слушать вас, хотя я и не все понимаю.
— Так скажите что-нибудь.
— Мне нечего сказать.
— Клуб для молодежи. Да, может быть, это и нужно, но…
— Сейчас меня интересуют ясли, — прерываю я его и чувствую, как всю меня обдает жаром.
— К сожалению, мы против коммунизма. — Он устало зевает. — Наши рефлексы, как это говорится в психологии, обусловливаются тем, что мы противники коммунизма. Мы его боимся. Никто не сомневается в том, что коммунизм победит, во всяком случае, я не знаю никого, кто бы сомневался. Я могу в этом признаться, ибо уже полночь, а в полночь становишься разговорчивым, если не легкомысленным. Вы же не настроены против коммунизма, у вас нет никаких оснований бояться его, поэтому вы станете коммунисткой, если захотите. Быть коммунисткой — это естественно для крестьянской девушки с Севера, пожалуй, более естественно, чем стать светской дамой. Я понимаю вас, хотя сам предпочел бы уехать в Патагонию.
— Патагония? Что это такое? Остров?
— А может быть, мне следовало бы поехать к вам на Север, в вашу долину, в заброшенный поселок, как это советует мудрый Йоун.[33] Может быть, мы обзавелись бы домом, стали держать овец и играть на органе. А? Спокойной ночи.
Веселый новогодний вечер
— Сегодня мы пойдем на собрание ячейки, — сказала я Гуллхрутуру в новогодний вечер и взяла его с собой к органисту.
Позже младший сын депутата альтинга говорил мне, что это был самый веселый Новый год в его жизни и что ни разу за весь вечер ему не захотелось взорвать полицейский участок. У органиста не было ничего особенного: кофе, плюшки и дружеское обхождение. «Кадиллак» стоял у дверей, а детская коляска — в комнате. Боги хвастались, что это они убили мерзкого типа Оули, чтобы таким образом ознаменовать рождество.
— А «кадиллак»? — спросил толстый развязный полицейский.
— Двести тысяч кусачек в Америке, а ключ от машины у нас.
— Постарайтесь не попасть в тюрьму за кражу автомобиля, — посоветовал развязный полицейский.
Атомный скальд исполнил песню греческих горцев, прозвучавшую как вой несчастной собаки. Бриллиантин аккомпанировал ему на вяленой треске. Потом они спели песню, сочиненную ими на смерть мерзкого Оули:
В кухне сидел деревенский священник и играл в ломбер с органистом и полицейскими. Все были в хорошем настроении, в особенности священник: он сопровождал Богов, и они угостили его водкой. Когда мы с Гуллхрутуром вошли, они сразу пригласили мальчика сыграть в ломбер, а развязный полицейский, у которого в этот вечер не было дежурства, предложил ему щепотку нюхательного табаку из своей серебряной табакерки, от которого Гуллхрутур зачихал не хуже, чем от слезоточивых бомб, которые бросали в прошлом году во время взрыва полицейского участка.
Старушка — мать органиста — обносила присутствующих водой в пластмассовых стаканчиках, говорила всем «пожалуйста», похлопывала нас по щекам, призывала милость господню на всех людей мира и спрашивала о погоде.
Клеопатра, словно достойно почившая, лежала на сломанном диване, в сложенных на груди руках она держала фальшивую челюсть.
Когда исполнялась песня про покойного Оули, близнецы вдруг проснулись, и Бог Бриллиантин вынужден был взять их к себе на колени. Малыши с черными глазками и коричневым пушком на головках были очаровательны. Глядя на их личики, я поняла, почему старушка так безоговорочно любит род людской. Когда отец взял их на колени, они перестали плакать, и Бог, тихо напевая, баюкал их.
О кофе пришлось позаботиться мне — хозяин был занят игрой. За столом Боги затеяли спор со священником. Они требовали, чтобы он зажигал им сигареты, молился им и в следующее воскресенье произнес о них проповедь в церкви. Бог Бриллиантин заявил, что он — мадонна в образе мужчины, пресвятая дева с фаллосом и близнецами, а Беньямин поведал, что написал атомное стихотворение: «О тата бомма, томба ата мамма, о томма ат!», которое одновременно является началом новой истории сотворения мира, новым заветом Моисея, новым посланием к коринфянам и атомной бомбой.
Священник, огромный детина с Запада Исландии, заявил, что сейчас, собственно, следовало бы снять пиджак и задать Богам хорошенькую взбучку; божество не станет принимать образа дураков, и пусть черт зажигает им сигареты, а почтенные полицейские пусть объяснят, почему явных убийц не сажают в тюрьму.
Развязный полицейский ответил:
— Совершить преступление теперь пустяк, господин пастор. Труднее доказать, что человек совершил его. В последний раз, когда этих парней судили, они взяли на себя двенадцать лишних преступлений, так что дело назначили на пересмотр и до сих пор не докопались до истины.
В конце концов пастор все-таки зажег Богам сигареты и получил за это еще «Черной смерти».
Они спросили, не хочет ли еще кто-нибудь выпить? В горле у Клеопатры что-то забулькало, она попыталась открыть глаза, но снова замерла.
— Пастор, передайте мне зубы Клеопатры, пусть девочка поиграет ими, — попросил Бог Бриллиантин. — И еще хорошо бы каплю молока для мальчика.
Часы в городе пробили двенадцать, в порту загудели сирены пароходов. Пастор встал, подошел к фисгармонии и заиграл новогодний псалом, а мы все запели. Потом мы пожелали друг другу хорошего, счастливого нового года.
Глава пятнадцатая
Холодная новогодняя ночь
Гуллхрутур не рассердился на меня, хотя и понял, что я обманула его, приведя не в ячейку, а к органисту. Он сказал:
— Я уверен, что коммунисты не такие веселые, как органист. Он приглашал меня приходить когда угодно и решать с ним шахматные задачи.
Некоторое время он молча шел рядом со мной, потом спросил:
— Послушай, а правда, что эти двое сумасшедших убили человека?
— Вряд ли, по-моему, они просто хотели подразнить пастора.
— Если они общаются с богом, то имеют право убивать. Только я не верю, чтобы они общались с богом. Я думаю, они обыкновенные люди, но просто сумасшедшие. Одни сумасшедшие могут говорить, что они общаются с богом.
— Может быть, и так. Но по-моему, не лучше и те, кто крадет норок и револьверы.
— Ты дура!
В эту новогоднюю ночь здорово морозило. Я была горда и рада, а может, и не горда и не рада тому, что ушла, не сказав ни слова чужому мне человеку — полицейскому с Севера, и за весь вечер даже не посмотрела в его сторону, хотя для приличия и пожелала ему, как и всем, счастливого нового года.
— Пойдем побыстрее! — попросила я мальчика. — Мне холодно.