Он догнал меня у садовой калитки. Он или бежал за мной, или ехал в автомобиле, потому что, когда мы уходили, он еще сидел в кухне у органиста.
— Что тебе нужно?
— Я тебя совсем не вижу.
— Но ты весь вечер пялил на меня глаза.
— Я не видел тебя уже почти два месяца.
— Чего он хочет? — спросил мальчик. — Может, позвать полицию?
— Нет, дружочек. Иди домой, ложись спать. Я сейчас приду.
Когда мальчик ушел, полицейский спросил меня:
— Почему ты сердишься? Разве я тебя обидел?
— И да, и нет.
— Разве мы не друзья?
— Не знаю. Не похоже. И больше я не могу стоять здесь в такую стужу.
— Пойдем ко мне, или я пойду к тебе.
— Зачем?
— Мне нужно с тобой поговорить.
— Этого еще недоставало. Однажды ночью я пошла к тебе, потому что была дура и ничего не понимала. Я думала, мы будем видеться. Но прошел месяц, другой, а ты даже не позвонил мне. И вот мы случайно встречаемся, и тебе вдруг понадобилось поговорить со мной. О чем?
— Мне нужно поговорить с тобой.
— Не путаешь ли ты меня с Клеопатрой?
Я шагнула к двери и открыла ее. Он шел за мной.
— Подожди, — сказал он, когда я переступила порог. Но он не попытался взяться за ручку двери, хотя я не очень крепко держала ее, он не попытался помешать мне закрыть дверь, а продолжал стоять на том же месте. Я поднялась в свою комнату, чувствуя себя свободной женщиной, если такие вообще существуют.
Фильм или сага?
Дом спал, а может, никого не было дома. Я обошла комнаты и зажгла свет, чтобы посмотреть, что нужно будет сделать завтра утром. Никаких следов гостей я не заметила. И хотела уже пойти к себе, когда услышала, что на втором этаже открылась дверь, и вдруг в голубом свете ночника на лестнице появилась прекрасная дама. Она спускалась вниз, прямо ко мне. На ней была пышная меховая шуба с широкими рукавами и длинное вечернее платье, белые туфельки на пробковых подошвах, толщиной в ладонь, без носков, из вырезов выглядывали окрашенные в красный цвет ногти. Длинной белой рукой, усыпанной драгоценностями, она придерживала на груди шубу; волосы ее — причудливое сочетание естественных локонов и изысканного парикмахерского искусства — спускались на плечи; лицо раскрашено, губы цвета запекшейся крови, почти черные, черты лица застыли, как у лунатика.
Мне показалось, что я снова вижу передвижной кинематограф в нашем поселке. Во всех голливудских фильмах появляется такая женщина, очаровывающая крестьян и жителей мелких селений. Это существо занимает почетное место на страницах киножурналов, которые можно встретить в домах, где нет даже канализации.
И вдруг я понимаю — это не прекрасная дама, а ребенок. Это Альдинблоуд в фантастическом наряде спускается вниз.
— На кого ты похожа, Альдинблоуд? Что за кинодиву ты изображаешь, девочка? Ты хотела напугать меня?
Она даже не взглянула в мою сторону и продолжала идти, как во сне, прошла мимо, ничего не видя и не слыша, и направилась к выходу. Когда она коснулась двери, я схватила ее за руку.
— Альдинблоуд, ты бредешь во сне?
Она посмотрела на меня блестящими, холодными, как у тролля, глазами.
— Оставь меня! Пусти!
— Не можешь же ты, девочка, уйти из дому одна, под утро!
— Нет, я пойду, — тихо сказала она. — Я только что вернулась. И опять уйду. Я была на балу. И пойду на бал.
— Пешком, в таком платье? В снег и слякоть?
Она посмотрела на меня взглядом не то безумной, не то кинозвезды и совершенно спокойно сказала:
— Тебе хочется знать, куда я собралась? Изволь, я иду топиться.
— Что за глупости, Альдинблоуд?
— Глупости? Ты называешь смерть глупостью?
Она хотела открыть дверь, но я крепко держала ее за руку.
— Это глупо, девочка. Я не пущу тебя, пока не поговорю с твоим отцом.
— Ха! Ты думаешь, он будет сидеть в праздник дома, в этом отвратительном доме, среди этих отвратительных людей?
— Подожди, Альдинблоуд. Давай поговорим.
— Никогда не бывать тому! — И как бы в подтверждение этой фразы из саги, она бросилась на меня. Она несколько раз ударила меня сжатыми кулаками так, как это делают дети, потом начала кусаться. Но я ее не выпускала. Поняв, что ей со мной не сладить, она перестала драться и отступила в гостиную. Она стояла посреди комнаты, манто упало, обнажив узкие плечи. Распластавшаяся на полу меховая шуба напоминала волшебную шкуру. Передо мной стояла маленькая угловатая девочка, движения ее были неуклюжи, как у теленка. Она забилась в угол дивана, съежившись так, что подбородок касался колен, закрыла сжатыми кулачками глаза и заплакала, то громко рыдая, то жалобно всхлипывая, как обиженный ребенок. Я поняла, что теперь это не игра. Или уж очень тонкая игра.
Я подошла к ней как можно осторожнее.
— Что случилось? Разве ничего уже нельзя сделать? Чем я могу тебе помочь?
Она отняла кулачки от глаз и стала потрясать ими в воздухе, будто сбивала масло сразу в двух маслобойках, сморщилась, словно от боли, и застонала:
— О-о, я беременна!
— Вот мерзавцы! — первое, что я сказала. — Это на них похоже.
— Он весь вечер не танцевал со мной, даже не посмотрел на меня, и подумай, какая свинья: повез с бала домой жену. Уж тут-то он мог бы пощадить меня, я ведь не заслужила с его стороны такой низости. Свою жену, можешь ты себе это представить? А я уже шесть недель беременна.
— Хорошо, Альдинблоуд, что ты мне все это рассказала. Теперь подумаем, что делать.
— Я хочу, хочу утопиться. Как мне теперь жить? В школе меня будут дразнить, мать убьет меня, премьер-министр продаст меня в публичный дом в Рио-де-Жанейро, а мой дедушка предпочел бы лишиться своей фабрики сельдяного масла, чем услышать об этом. Над отцом будут смеяться в альтинге и в университете, служащие «Снорри-Эдды» станут хихикать у своих счетных машин, когда он будет проходить мимо. А коммунисты во время демонстраций начнут кричать перед нашим домом: «Дочь капиталиста — маленькая шлюха».
— Я могу поклясться, что ни один коммунист не знает такого гадкого слова. На языке всех хороших людей это называется «быть в интересном положении». На твоем месте я бы пошла к отцу, он человек без предрассудков.
— Никогда, пока я жива, я не навлеку на него такого позора.
— Ну, он справлялся и с большими трудностями. Люди из хорошего общества с высокими моральными принципами и с тонкими нервами, когда с их дочерьми случается такое, посылают их за границу. У нас, простых людей, нет таких возможностей, и мы рожаем. Могу тебе признаться, девочка, я, кажется, тоже беременна.
— Это правда, Угла? — Девушка поднялась с дивана и обняла меня. — Поклянись. И ты не собираешься покончить с собой?
— Наоборот. Но когда придет время, я уеду на Север, потому что колыбель моего ребенка будет у старого Фалура, в Эйстридале.
Она опять отодвинулась от меня.
— Я уверена, что ты обманываешь. Ты стараешься меня утешить, а это во сто тысяч раз хуже, чем обманывать.
— Знаешь, Альдинблоуд, что сделает твой отец, когда ты все ему расскажешь? Он выдаст тебе чек в долларах и ближайшим самолетом отправит тебя через океан в Америку, к матери. А уж она сумеет позаботиться о своем ребенке. Ты родишь в Америке, пробудешь там год, два, три и в конце концов вернешься домой после долгого путешествия, как говорят у нас в деревне, и будешь одной из лучших невест Исландии.
— А ребенок?
— Через два-три года, когда люди об этом узнают, история будет слишком старой, чтобы о ней вспоминать. Ребенка все будут любить, а ты — больше всех. Старая пословица говорит, что дети детей — счастливые люди.
— Значит, мне не надо кончать с собой? А я так радовалась, что стану призраком и буду являться этой свинье, который ушел со своей женой.
— Мужчинам безразлично, когда женщины кончают самоубийством. Они, может быть, даже бывают довольны: меньше хлопот.