— Спасибо. — Я забрала банку из его рук и отвинтила крышку. Аромат малины смешался с запахом тяжёлых сигарет, и я невольно задумалась над тем, как бы это сочетание ощущалось на языке… — Хочешь, я сделаю тебе тост?
— Нет, — выдохнул Ранди, и я повернулась к нему лицом.
— Не любишь сладкое?
— Обожаю, — ответил он, немало меня удивив. — Но я не буду отбирать у калеки последнее утешение.
Как если бы у Дагера не было никакой личной жизни, и он мог довольствоваться только такого рода сладостями.
— Да мы же чуть-чуть. — Я обвела пальцем края банки. — Хочешь?
— Не думаю, что у комиссара есть хоть что-то достойное моего внимания, — произнёс Атомный, следя за тем, как я посасываю палец. — Тем более, если "чуть-чуть".
— Ничего лучше тут нет, извини.
Ранди медленно покачал головой, давая понять, что не согласен.
— Ты не знаешь, от чего отказываешься. Просто попробуй.
Джем был похож на кровь. Обмакнув палец, я протянула руку к Ранди, и тот включился в игру охотно, хотя, на деле, ему было наплевать, что я ему предлагаю, сладкое, солёное или горькое.
Я едва не выронила банку из рук. Его рот был очень горячим и нежным, а движения языка заставляли меня думать о том, как бы эта ласка ощущалась в самом низу живота. Мог ли он думать о том же самом?
— Ну как? — Он пожал плечами, лукаво улыбаясь. — Ты просто… ещё не распробовал.
Следя за тем, как он пробует — медленно, обстоятельно, жадно — я жалела лишь о том, что банка слишком маленькая.
Я уже не помнила, ради чего затеяла эту забаву. Чтобы доказать Ранди, что думаю только о нём, даже если не отхожу от комиссара? Чтобы он забыл о Дагере хотя бы на пару минут? Чтобы понял, что моя забота о Гарри — холодный расчёт, тогда как влечение к нему, к Ранди, — любовь. И что это по-прежнему единственное, что я считаю важным.
Будто мне нужны причины, чтобы быть рядом с ним так, как нам обоим нравится. А мне определённо нравится то, с каким благоговением он относиться к изъянам моего тела. Он не претворялся, что не замечает их, как делал бы всякий, столкнувшись с чем-то обезображенным или просто с последствиями своих собственных ошибок. Ранди давал понять, что, на самом деле, любит мои шрамы. Потому что любит меня, а из-за них любит ещё сильнее. Потому что, несмотря на них, я жива, а тот, кто оставил эти следы, мёртв.
Отстранив руку от его рта, я заметила, что она дрожит. Это свойство его прикосновений — превращать всё в дрожь. Без разницы, враг перед ним или женщина для утех. Или я — ни то, ни другое.
На миг задумавшись над собственной ролью в его жизни, я вспомнила документы, которыми нас обеспечил Дагер. Несмотря на то, что они были фальшивыми, эта бумага была права в одном: она признавала нашу безусловную связь. К тому же, из Ранди вышел лучший брат, чем из Свена.
— А теперь? — Я поднесла пальцы к собственным губам. — Всё ещё не хочешь тост?
Конечно, нет. Теперь тем более.
Сумасшедший момент. Атомный смотрел на мой рот, а я думала, что мне необходимо попробовать малиново-табачные поцелуи. Словно прочитав мои мысли, он наклонился, однако, прежде чем исполнить моё желание, прошептал у самого моего уха, что именно хочет, и голод какого рода его беспокоит.
У меня перехватило дыхание. Уставившись в его грудь, я очень живо представила, как это могло бы происходить прямо здесь, в этой самой комнате.
— …ты ведь там намного слаще. Правда, Пэм?
Тот самый случай, когда молчание совсем не означает согласие. Но прежде чем я успела в очередной раз назвать его чокнутым, Ранди сделал то, на что я так долго напрашивалась, и я уже не могла говорить, даже дышать. Банка исчезла из моих рук, но я не услышала звона бьющегося стекла. Хотя какая разница, что с ней стало?
— Обними меня, — попросил он, отрываясь от моих губ.
Мои руки уже были на его плечах, слишком тонкие и слабые для тех объятий, которые он хотел получить, которые заслуживал. Поэтому я обвила его ногами, прижавшись всем телом, так, что могла чувствовать каждый удар его сердца, каждый вдох. Судя по тому, какие безумно-сладкие, восхитительные вещи вытворял Ранди своим языком, он попросту не замечал моего веса. Сильный и слабый одновременно.
Его ладони забрались под мою футболку, и я повторила его движение зеркально. Но если его пальцы гладили, мои — царапали, и то, что у обычного мужчины вызвало бы возмущение, Атомного возбуждало. Ведь даже если бы он был знаком с болью, он напомнил бы мне о своей способности "чувствовать мою любовь даже в моей ненависти" — во всём, что я могла сделать и сказать ему. И впившиеся ногти, и укус он хотел бы чувствовать остро, до крика, а не как горячее, неясное давление на своих плечах и шее. Он хотел бы сохранить на своей коже следы таких прикосновений, дабы запечатлеть момент буквально.