— Как сейчас помню этот день. Госпоже на гастроли надо, самолёты она не переносит, а все вокзалы забиты беженцами — неприкасаемыми. Пытаются, значит, в Ирд-Ам перебраться. И вот проезжаем мы мимо трущоб, поезд наш там, конечно, не останавливался, но из-за того, что эти безумцы лезли под колёса, сильно сбросил скорость. А мы, значит, сидим. Салон огромный, чистый. На столе роскошный букет цветов от очередного поклонника. А за окном такое безумие творится: кричат, бегут, стреляют. Давка страшная, люди под поезд падают. И тут видим… женщина под нашим окном. Бежит за поездом, а в руках у неё мальчик лет трёх, и она его потягивает к нашему окну. Вокруг такой гам, её едва слышно. Просила, чтоб спасли. Ребёнок ведь, в чём он виноват? Говорит, убьют его, если узнают… А о чём узнают, так я и не поняла тогда. Потом только дошло… Не говорит ведь он. Три года мальчишке уже, а не говорит. Тайнотворец значит. Таких трущобные дикари, сектанты эти, сразу убивали.
— И что же? Госпожа… — Горничная едва дышала от волнения.
— Становится на кресло, открывает окно и высовывается наружу. Я даже опомниться не успела, а она схватила ребёнка. Сама едва не выкатилась, тоненькая ведь такая, слабенькая. Затащили мы малыша, а у него в глазах — ни слезинки. И глазёнки-то зелёные, полукровка, значит. Сам спокойный такой, не пикнет. Смотрит только. И мы смотрим, молчим. Ехали так, пока поезд не остановила полиция. Слышу — собачий лай и выстрелы. Тех, значит, кто сумел всё-таки пробраться в поезд, отстреливают. Сижу, от страха едва жива. Понимаю, что если зайдут к нам и увидят мальца, и нас не пожалеют: запрещено ведь врагам родины, да ещё неприкасаемым помогать.
— И как же? Мимо прошли?
— Что ты! Распахнули дверь без стука. Внутрь шагнули. Военные, форма тёмно-синяя, на поясе у каждого по пистолету. Сразу увидели ребёночка, госпожа его даже не думала прятать. Спрашивают, откуда неприкасаемый, а она — это сын мой. Грязный, тощий, в тряпьё завёрнутый — какой там её сын, и за моего сына не сойдёт! Спрашивают документы, кто такая, куда едет. А мальчишка как услышал их голоса, так и кинулся в плач. Ревёт, а солдаты эти ещё громче на своём настаивают. Они орут, и он орёт. Но наша госпожа — кремень. Если хотите, отвечает, обращайтесь к моему мужу. К сенатору Палмеру, значит. Ну и был там один парнишка, который госпожу узнал. "Да это же Гвен Дуайт!" — говорит. Как её можно не узнать? Такая она красавица. А какой была десять лет назад!
— Святая женщина, — вздыхает горничная, а в ответ ей слышится:
— Святая или нет, не знаю. Но рога своему благоверному наставить сумела.
— Что? Как же…
— Да старший её. Свен-то…
У моего отца, моей матери и у меня глаза — голубые, а у Свена — чёрные. Чёрные глаза и очень светлые волосы. Девушки любили его и этот контраст — таким красивым он им казался, а отец его ненавидел. Поэтому, когда Свен решил построить военную карьеру, он не пытался его отговорить, хотя дваждырождённые-военные — это явление из ряда вон.
— Ты должен на него повлиять! — надрывалась мама поздними вечерами после двух бокалов вина. Великолепная актриса, она часто разбавляла свой репертуар такими вот концертами. — Ты — сенатор — хоть представляешь, что сейчас творится в нашей стране? А если война? Ему только-только исполнилось восемнадцать! Он же твой сын!
— Он не мой сын! — кричал в ответ отец. Искусный дипломат, надёжный друг, заботливый глава семейства — в такие вот минуты он превращался в чудовище. — Твой, а не мой! Твой и какого-то грязного выродка! Знаешь, я охотно пожму руку, убившую его. Руку человека, избавившего меня от позора. Дай бог…
— Ты с ума сошел!
— Я сошёл? Это я-то сошёл?! Разве я помешался на этом зверье? Стоит одному из них мимо пройти…
— Сумасшедший! Чокнутый!
— Потаскуха! Я бы всё понял. При твоей жизни, с твоей красотой, славой… всё бы понял! Не простил, но понял бы! Если бы это был кто-то из равных тебе! Но эта шваль… Чтобы тебя трахал неприкасаемый? А залетев от него, ты даже не попыталась избавиться от ребёнка? Так кто из нас двоих сумасшедший?
— Да что ты знаешь… — Она собирается с силами перед выпадом. — Да что ты вообще знаешь о любви и о сыновьях? Ты, лишённый как первого, так и второго!
Отец мечтал о наследнике, поэтому такого подлого удара стерпеть не смог.
Что-то громко стукнуло, разбилось. В зазвучавшем заливистом хохоте не было ничего от мамы, она тоже превратилась в чудовище.
— Только не по лицу, милый! Что я скажу режиссёру, а, Стеффи? — Она смеялась, выла и стонала. — Ну, иди сюда! Покажи мне, как настоящий мужчина должен обращаться со своей женой. Ты же этого так хочешь. Ха-ха-ха! Мне совсем не больно! Ну же, чёрт тебя дери! Да любой будет лучше тебя, Стеффи, жалкий ты сукин сын! Даже самый последний неприкасаемый!