— Яд, — ответила я, — это смерть исключительно благородных или безвинных.
"Опять эти твои принципы. По мне, так лучше бы они все просто сдохли, без разницы как".
Но принципы были важны! Яд не предполагал адских мук и не позволял мне стать свидетельницей агонии Митча. После всего, что он сделал, а я вытерпела, мы заслуживали это: он — адских мук, а я — их лицезрения. Я не хотела скрывать причастность к его смерти, напротив, мне нужно было объявить это на весь мир, без страха, без вины.
И понять меня тут мог только Ранди.
Ему, к слову, тоже пришлось несладко. В первый же день, едва мы покинули кабинет коменданта, нас разлучили. Меня отправили на кухню, а Ранди — выполнять задание подполковника: вытаскивать раненых и убитых с заминированного поля, за которым наблюдали засевшие в лесу партизаны. Туда несколько раз посылали сапёров, но они либо подрывались, либо их снимали из снайперской винтовки. У "псов" же к минам и пулям было прохладное отношение: первые они умело обходили, вторые облетали их сами.
Сначала Ранди вытаскивал с поля тех солдат, которые ещё нуждались в спасении, потом возвращался за мёртвыми. Не забывая оружие и форму. А эта форма после осенних дождей стала неподъёмной. Когда же ударили морозы, ткань задубела так, что об неё можно было до кости порезаться.
Комендант использовал весь потенциал своего нового приобретения. Использовал беспощадно. Первый месяц Ранди уходил из Рачи на день-два, потом отсутствовал неделями, а когда возвращался, первым делом находил меня. Ему нужно было знать, что во всём этом ещё есть смысл…
Зачастую сил у него не хватало даже на то, чтобы до меня дойти: он падал, едва задев взглядом. А я уже тащила его до кровати.
Первое время женщины мне не помогали.
— Оставь его. Помер.
В их глазах я была сумасшедшей. Конечно, могу себе представить… Парень не двигается, не стонет, сам серый и холодный, как могильный камень. Но просыпаясь на следующий день, Ранди был живее всех живых и зачастую выглядел лучше нас.
Из раза в раз история повторилась.
— Ну теперь точно… Отмучался.
— Он просто спит.
— Спит, конечно, вот только не жди, что проснётся. Да ты потрогай, окоченел уже. Хоронить надо. Мало нам бед, не хватало ещё чумы.
— Он спит.
— Не сходи с ума! Тут с такими разговор короткий.
Будить его после того, что он перенёс, было не просто кощунством — преступлением, но я всё равно приподнялась на локте и поцеловала его.
— Эй, Атомный. Посмотри на меня.
— Да подох он!
— Я так боялась, что ты не вернёшься. Почти неделя прошла. Я соскучилась.
Иногда казалось, что открыть глаза ему труднее, чем таскать "чёрных" по минному полю. Но всё-таки это была моя просьба, а не приказ коменданта, и если уж он не имел права ослушаться последнего — ненавистного врага, то с чего бы он стал отказывать мне?
Даже тогда мне было легче думать, что возвращаться из мёртвых его заставляет любовь. Ради войны он бы не стал открывать глаза. Если бы его били, трясли, кричали, он бы не проснулся.
— Скажи… — Он поднял руку. Хотел прикоснуться к моему лицу, сжать запястье, но увидел, что всё моё тело — одна сплошная рана, и поэтому взялся кончиками пальцев за замызганный воротник.
— Я тебя люблю. — Я смотрела в его послушно распахнутые глаза.
— Честно?
— Ты даже не представляешь, как сильно я тебя люблю.
— Ещё раз, пожалуйста…
— Пока я тебя люблю, ты не умрёшь. Ты никогда не умрёшь. Ты бессмертен.
Свидетельница внезапно охватившего нас кратковременного безумия сбежала, буквально вылетела за дверь. Трудно сказать, что её напугало больше: упрямое желание Ранди жить назло её мнению или же моя бесстыжая любовь? Всё это вкупе? Согласна, картина была дикая…
Но с тех пор каждый раз, когда Ранди возвращался и падал замертво, я тащила его к кровати не одна. Лютая ненависть местных ко всем неприкасаемым, особенно тем, кто состоял на службе армии Ирд-Ама, не распространялась на него. Потому что довольно скоро женщины начали замечать: когда Ранди рядом, их не смеет ударить ни один солдат. К нам вообще старались не подходить. Потому что многие видели Атомного в деле. Потому что те, кто не видел, наслушался тех, кто видел.
Даже такого, шестнадцатилетнего, истощённого, "карманного", его боялись. Боялись по-особенному, не как зверя и не как человека, а как что-то, лежащее за пределами их понимания. И хотя комендант держал рот на замке, опасаясь, что слухи доползут до высшего командования, и его лишат новой игрушки, о Ранди уже через несколько недель знала вся Рача.