Когда лодка пересекает экватор, сам Нептун повелевает: «Отныне и во веки веков на всех морях и океанах, на всех широтах и меридианах, на всех глубинах оказывать моряку гостеприимство и всяческие почести». Я смотрю на нептуновские грамоты — много их у меня, а вот гостеприимство океана не всегда чувствуешь…
Представляю, как перезванивает замерзший ивняк над речкой. Женщины у проруби — у нас ее тоже называли полыньей — полощут белье. У них красные от холодной воды руки… Вот, пожалуй, и все ассоциации, какие у меня остались от домашнего слова «полынья».
Зато сейчас, через много лет, я по-другому его воспринимаю. Потому что для каждого подводника полынья — это кусочек чрезвычайно важного жизненного пространства, не только полоска чистой воды. Ведь лодка идет подо льдом, под многометровым панцирем пакового льда. И если в обычных условиях в случае необходимости можно всплыть, то попробуй сделать это здесь, в Арктике. Не всегда полынья может оказаться над головой или тех размеров, что надо… И поэтому любой командир, ведущий лодку в таких условиях, обязательно нанесет на карту замеченную полынью так, на всякий случай…
Сегодня мы отрабатывали всплытие.
— Вроде ничего «окошко», — сказал командир, словно успокаивая самого себя.
А я знаю, какая точность при этом необходима и какое самообладание. Всплываем вертикально, малейшее отклонение — и кажется, услышишь скрежет металла и льда со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Вахтенный инженер-механик, следящий за системой, управляющей плавучестью, — «на товсь». Он сейчас, кажется, потерял слух — спроси что-нибудь, не ответит, глазами впился в приборы…
Американский подводник Калверт описывал такой случай. Лодка вышла в полынью, и команде захотелось запечатлеть на кинопленку всплытие. Оставили на «берегу» операторов и снова ушли под воду. Расчетное время кончилось, а лодка не показывалась. Одним было уже не до съемок, и другим, конечно, не до того, чтобы позировать перед объективом. Течение отнесло лодку от полыньи…
Мы в тот раз решили не позировать. «Окошко» и в самом деле оказалось подходящим. Отдраили рубочный люк, в отсеки рванулся бодрящий арктический воздух…
Уже рукой подать до причала. Уже все «заголубели» — наступает такое чувство, когда до боли хочется стать на твердую землю. Моряку земля нужна, как Антею. И я не верю тем, кто говорит, что без моря жить не может. Эта красивость сомнительна. Больше поверю тем, кто клянет море, ругает его на чем свет стоит, а поживет на берегу, и его тянет на пирс… Что это? Пусть разбираются психологи…»
Она входила в бухту, поседевшая от морской соли, стремительная в могучих обводах своих, с гордым, поющим на ветру флагом. И хотя над черной водой не полыхнуло, как это было в Отечественную, пламя орудийного залпа — тогда подводники так сообщали берегу о своих победах — на пирсе ждали ее напряженно и радостно. Потому что, хотя и шла она долгими днями в глубинах, встречающие знали, какой это был поход и что, по выражению адмирала, сумела «натворить» в море эта субмарина.
Впрочем, говорилось все это с гордостью, и чувствовалось, что от нее, крылато нареченной когда-то «Ленинским комсомолом», и не ждали иного. Потому что уже как-то привыкли, что люди ее достойно выходили из таких немыслимых ситуаций, которые не только в понятии военных, но и по самым что ни на есть объективнейшим причинам казались безвыходными…
А «натворить» в океане «Ленинский комсомол» действительно успел многое… Сейчас все это, как и итоги учения «Север» в целом, будет анализироваться и изучаться в штабе. В обстановке относительно спокойной и можно сказать «кабинетной».
А тогда — всего считанные часы отделяли людей лодки от недавно пережитого, — тогда все было иначе…