Он понимал это: полярники дарили часы и минуты не ему, Маркелову, а искусству. И работал как зверь…
Позднее он шутил: «Кент по сравнению со мной — бедняк. У него только шлюп. У меня весь арктический флот и первое место в шлюпке».
Впрочем, в иронии было и серьезное: однажды капитан «Таймыра» два часа водил судно вокруг острова, чтобы художник успел написать бухту. «Это тоже, кстати, входит в понятие «советское искусство», — бурчал Маркелов.
Каждому, кто приходил в его мастерскую, Маркелов зачитывал слова Кента из книги «Это я, господи»:
«Ни дома, ни в других странах, куда меня заносила судьба, нигде мне не было так легко, так удобно заниматься живописью, как в Гренландии… Чудесный, несказанно прекрасный мир, и из глубины нашей взволнованной души вырывается восклицание: «Остановись, мгновение, ты прекрасно!» И пусть теперь наши мысли воплотятся на полотне с помощью красок и кисти».
С Кентом он переписывался…
Но кто же их попутчик? Когда в передней он снял пальто, Сергеев увидел Звезду Героя и вице-адмиральские погоны.
Ну да, конечно же, это он… Как только Анатолий сразу не догадался. А еще журналист. Он видел это лицо на снимках. Только под фотографиями не стояло тогда фамилии. Ее заменяла довольно абстрактная подпись: «Скоро командир даст команду к погружению…»
Адмирал представился Маркелову:
— Оказался случаем в Москве. Наслышан о вас. Захотелось все посмотреть самому. Будем знакомы — Сорокин Анатолий Иванович.
— Прошу! — Маркелов умел приглашать по-королевски. Ему не хватало только плаща и шпаги, чтобы стать двойником какого-нибудь знатного испанского гранда.
Как всегда, в мастерской царил бедлам.
Адмирал как-то незаметно стал «своим»: его перестали стесняться. Он долго стоял у полотна.
— «Щука»?
— Да. Это из тех времен…
— Вам бы атомные посмотреть. Когда они всплывают, скажем, у полюса… Вот где «побежденная Арктика»!..
— Кто знает, может быть, и посмотрю. — Маркелов было приосанился, а потом сник. — Правда, годы уже не те, но в Арктике всегда чувствуешь себя молодым… Это больше, чем страна, — Арктика! Это — и молодость, и мечта, и любовь…
Сорокин задумался.
— Я не предполагал, что у вас там такие крепкие корни… Не предполагал, хотя картины ваши…
— Как видите. — Маркелов смутился. — А впрочем, зачем скрывать. Я ее действительно люблю, Арктику…
— А вы как, молодой человек? — неожиданно спросил он Германа.
— Не знаю. Я об этом не думал. Но скучать скучал.
— Вот видите! — Маркелов обрадовался. — Нас мало, но мы…
— В ледяшках, — рассмеялся Сорокин.
А мастерская между тем наполнялась. Новые люди прибывали и прибывали. К полуночи со стены сняли гитару. И словно расступались стены, мансарда стала рубкой корабля, и снег за окном, казалось, падал уже не на московские дворики, а на скованную ледяным панцирем далекую Северную Землю.
Летчик смотрел на полотно, где в неистовом вихре смешались земля и небо, и тихо-тихо выводил:
Герка слышал эту песню на Диксоне и Новой Земле… И вот она забрела сюда, на тихую улицу… Странные бывают встречи. Как подарок. Хорошо, что он пошел с Анатолием. Любопытный народ. И художник, кажется, интересный.
Сорокина украл Сергеев. Примостившись за маленьким столиком с красками, они шептались, как заговорщики.
До Германа донеслось:
— Я человек дела, Анатолий Иванович. — Сергеев сидел раскрасневшийся. Глаза у него блестели. — Дважды вам меня приглашать не придется.
— Посмотрим, — улыбнулся Сорокин. — Я от вас не могу скрыть и другого. Пробиться к нам вам будет нелегко. Это, — он развел руками, — не в моей власти…
В ту ночь они долго бродили по завьюженной Москве, когда потоки косого снега ослепительными блестками вспыхивали в огне реклам, а звезды кремлевские пламенели, казалось, в самом небе — силуэты башен скрадывала снежная пелена.
Анатолию подумалось вдруг, что жизнь человека, особенно журналиста, в сущности, может круто измениться, пойти по иному руслу из-за сущей, казалось бы, ерунды: случайная встреча, разговор, происшествие — и вот уже все прежние намерения и планы летят к черту и тебя начинают волновать проблемы и вещи, которых вроде бы вчера ты еще и не думал касаться.