Вот поэтому-то 28 октября Ферми и оказался в кабинете Корбино. Но на этот раз они говорили не о физике и не обсуждали планы будущей работы. Корбино был крайне озабочен политической ситуацией. Ему очень не нравилась политика силы, к которой призывал фашистский вождь Муссолини.
— Этот молодой человек — просто бандит без стыда и совести. Колонны, которые по его приказу движутся в Рим, представляют собой серьезную угрозу и большую опасность для страны.
— Но правительственный декрет об осадном положении, — продолжал он, — это не решение вопроса. Из этого ничего хорошего не получится. Если король подпишет декрет, у нас будет гражданская война. Войскам дадут приказ выступить, и, если только они не перейдут на сторону фашистов, можно заранее сказать, чем это кончится: у фашистов оружия нет, и начнется просто избиение. Подумать страшно! Столько молодежи, жаждущей поклоняться какому-то идеалу, погибнет ни за что… Надо же было так случиться, что ничего лучше фашизма они себе не нашли!
— Вы думаете, что король может не подписать декрета? Неужели он пойдет против своих министров? Не было еще такого случая, чтобы он сам решился на что-то. Он всегда был на поводу у своих министров.
Корбино на минуту задумался.
— Н-да, — протянул он, — мне кажется, есть шанс, что король не подпишет. Он человек не робкий.
— Тогда, значит, есть надежда… — начал Ферми.
— Надежда?.. На что? Нет, это не спасение. Если король не подпишет декрета, у нас наверняка будет фашистская диктатура с Муссолини во главе.
Вечером Ферми рассказал об этом разговоре дома. Уже было известно, что король отказался подписать декрет. Ферми абсолютно доверял здравому суждению и проницательности Корбино. У него уже не было сомнений, что фашисты возьмут власть в свои руки.
— А это значит, — закончил он тем невозмутимо спокойным тоном, который появлялся у него, когда он изрекал какие-нибудь мрачные предположения, — что молодым людям вроде меня придется эмигрировать.
— Эмигрировать? — в ужасе переспросила сестра. Мария готовилась преподавать древние языки в средней школе и увлекалась античными авторами. Ее воображение пленяли древние традиции, голос предков, священные узы родства, переходящие из поколения в поколение, нерушимая связь прошлого с настоящим, и все это, претворяясь в ее сознании, усиливало ее привязанность к родному краю. Эмигрировать — значило порвать все эти связи, отречься от этого культа национальных традиций, который, если и не исповедовался открыто в семье, тем не менее достаточно давал себя чувствовать при всем их кажущемся свободомыслии.
— Эмигрировать? — переспросила она. — А куда?
Ферми пожал плечами:
— Куда-нибудь… мир велик.
Но он остался. А то, что он через шестнадцать лет, чуть ли не день в день, покинул Италию и уехал в Соединенные Штаты, вряд ли можно считать подтверждением его пророческого дара.
На следующую зиму Ферми отправился в Геттинген стипендиатом от итальянского министерства просвещения на научно-исследовательскую работу под руководством известного физика Макса Борна.
В Геттингене Ферми первый раз в жизни насладился приятным чувством обеспеченности: инфляция в Германии возрастала не по дням, а по часам. Ферми, получавший свою стипендию каждую неделю, обменивал ее всякий раз по более выгодному курсу. Правда, ему иной раз случалось испытывать мучительную досаду, нечто вроде того, что испытывает какой-нибудь делец, который, заключив утром чрезвычайно выгодную сделку, вдруг узнает, что, подожди он до вечера, он получил бы вдвое больше. Но все же он чувствовал себя богатым. И он познал удовольствия, которые даются богатством. К концу своего семимесячного пребывания в Геттингене Ферми купил на свои сбережения прекрасный велосипед.
Однако с занятиями дело обстояло далеко не так хорошо, как с финансами. В Германии Ферми обуяла его прежняя стеснительность, и это мешало ему в его отношениях с людьми. Дело было не в языке — Ферми говорил немного по-немецки еще до Геттингена, и тут он скоро вполне овладел языком. Но он никак не мог отделаться от ощущения, что он здесь чужак и не сможет быть своим в этом замкнутом кружке Макса Борна.