И день настал.
Как только вершины фракийских скал вспыхнули красным светом, раздался громоподобный рев царской трубы, отчего рабы в триэрах подняли плач, а ионийские кони, сорвавшись с привязи, побежали по берегу. Когда кончился ее сокрушительный гром, десять пар белых волов, запряженных в платформу, на которой она стояла, тронулись. На азиатском берегу показались голубые ряды одежд, вышитых золотом. Это шли пятнадцать тысяч бессмертных с блестящими обручами на головах. Они выходили, подобно сверкающей чешуе дракона — за голубыми шли зеленые, за зелеными — розовые. Босфор звенел от ликующих возгласов. Вступая на фракийский берег, бессмертные горстями хватали землю и клали себе за пазуху. После них на мост вступила раззолоченная толпа, а над нею, утопая в сугробах белых опахал, горой вздымался балдахин, покрывавший шестерку коней, запряженных в колесницу. Там, высоко, с копьем в руке сидел царь, но из-за множества знамен и опахал его едва можно было видеть. Рабам, глазевшим в узкие окна триэр, казалось, что по мосту движется храм с суровым божеством внутри. За ним шла колесница с вечным огнем и обоз, заключавший двенадцать тысяч коровьих кож с записанной на них священной Авестой. Потом опять разноцветные ряды бессмертных. Когда потянулись клетки на скрипучих повозках, по Босфору прокатился гул страха и восхищения — за железными прутьями вздымались могучие спины и морды зверей. Ни один царь не возил в поход такого количества львов. Везли бочки с водой из Заба, потому что другой воды персидские цари не пили; амфоры с солью из рудников Аммониума, потому что другой соли они не вкушали; колесницы с царским вооружением, одеждою, утварью и припасами, клетки с птицами и обезьянами. Потом везли живых серн и кабанов для царской кухни, вина, плоды, благовония, масла для натираний. Последними шли повозки с наложницами царя.
Когда мост опустел, на одной из вершин фракийского берега звездой засветился золотой трон Дария. Покатости холма, густо уставленные царедворцами и бессмертными в дорогих одеждах, переливались, как ризы. И когда Дарий сел на свое место, Босфор опять содрогнулся от звука царской трубы. С азиатского берега хлынул поток конницы. Это были лидийцы. Дарий не доверял лидийцам, но любил их конницу. Петушиные гребни шлемов, золото застежек и браслетов, крупные кольца в ушах — делали лидийских всадников самыми нарядными во всем войске. Благоволение Дария к ним было так велико, что он не рассердился, когда они, вопреки приказанию идти шагом по мосту, понеслись во весь опор, наклонив цветистые древки копий. Он ясно слышал гулкую дробь их копыт по кедровому настилу, видел, как Мандрокл в ужасе замахал руками, а Ариарамн потрясал навстречу всадникам обнаженным мечом. Только когда на смену им выступили более сдержанные киликийцы, их удалось остановить и заставить идти шагом. Лишенные возможности блеснуть удалью, они выставляли напоказ отделанное оружие и сбрую, гарцовали, поднимали коней на дыбы, отчего на середине моста возникло замешательство и несколько человек были проколоты копьями.
За киликийцами валила белоснежная глыба аравитян, угрюмо сидевших на прекрасных конях. Они шли до полудня и после полудня. За ними бактриицы, за бактрийцами сагарды, сарангийцы, парфы и, наконец, персы. Закутанные в темно-красные одежды со множеством складок, в пышности которых терялись мечи, колчаны, даже щиты, они тянулись особенно долго. Солнце склонилось к закату, а на мост вступали новые массы всадников. Босфор погружался в сумрак.
Дарию хотелось остановить на ночь шествие, дабы с наступлением утра им опять любоваться, не пропустив ни одного отряда, но его убедили, что это затянуло бы переправу на пятнадцать дней. Переход продолжался. Всадники зажгли пучки сухой травы, ярко и долго горевшие. Через Босфор устремилась огненная река. Расплавленной медью текла она с азиатского берега и терялась в ущельях противоположной стороны.
VIII
Никодем всю ночь не спал от шума и топота. Поднимаясь с ложа, видел движущиеся огни, густые массы конников и слышал гул, подобный грому. А утром, когда снова взошел на корму, перед ним тянулась всё та же вереница конного войска. Теперь по мосту шли черные всадники в коронах из стрел. Лбы и гривы коней также были украшены торчащими стрелами.
Никодем был захвачен блеском шествия, но не хотел в этом сознаться. Он всеми силами возбуждал в себе гнев, проклиная варварское величие царя, призывая позор на головы народов, допустивших торжество грубой силы. Чем больше обнаруживалась мощь Дария, тем яростнее выкрикивал он проклятия. Втайне он не мог не сознаться, что афинские всадники, виденные им однажды в походе и так понравившиеся ему — жалкая горсть в сравнении с лавиной персидской конницы.