Я шагал по гулкому коридору и поражался громадности корабля. Тут был ресторан и кафе, три курительные комнаты — по классам, два обеденных зала — мужской и женский, турецкие бани, бассейн, корт для игры в теннис, гимнастический зал... Черт побери, это был чуть ли не целый город!
Натали и ее подруги проводили время между сменами в кают-компании — их тут тоже было несколько. Девушки слушали радио, читали книги, рукодельничали и просто болтали о пустяках. Наверняка перемывали косточки и пассажирам тоже. Конечно, нас никто так запросто на территорию экипажа пропускать не собирался, но я знал пароль для вахтенного. "Пятерки хватит?" — вот как он звучал. "Давай мигом, пока никто не видит!" — примерно таким был отзыв. Наверняка кое-кто из наиболее шустрых пассажиров тоже шастал сюда, и явно не за шарфом.
Мне оставалось спуститься на одну палубу ниже и миновать почтовое отделение (тут было свое целое почтовое отделение!). Когда я взялся за ручку двери, ведущей на лестницу, то на секунду замер — мне показалось, что я слышал шаги за своей спиной. Оборачиваться показалось глупым — но настороже быть стоило. Преодолевая ступеньку за ступенькой по пути вниз, я на секунду замер — дверь сверху точно скрипнула! И почти одновременно застучали каблуки по лестнице.
— Зря ты сюда зашел, с-сука!
Ориентируясь по перилам рукой, я успел спуститься на площадку и повернуться спиной к стене, прежде чем первый удар кулака, обмотанного вафельным полотенцем, обрушился на мою голову. Меня принялись лупить сразу трое противников, и прежде, чем я опомнился и начал действовать — отделали знатно.
— Проклятый шовинист! — рычал кто-то на лаймиш, пиная меня ботинками.
— Libertе, Еgalitе, Fraternitе! — шипел еще один на языке арелатских месье, норовя достать меня по печени.
— No pasarán! — вторил ему злобный руссильонский говор.
— Подите к черту! — в какой-то момент я смог вырваться из этой молотилки, нырнул вниз, въехал кулаком по причиндалам обладателю обмотанных кулаков, дернул за ногу злобного руссильонского каталанца и ужом проскользнул под мышкой у потного толстяка-арелатца.
Сражаться с тремя врагами голыми руками и победить — это получается только в сказках. Или у Императора. Я на четвереньках карабкался вверх по лестнице, отбрыкиваясь от агрессоров, которые пытались ухватить меня за ноги.
Одному из них я заехал в лоб каблуком, но сапог мой остался в его руках. Я так и сбежал — в одном сапоге, залитом кровью из носа рваном свитере и изгаженных красным штанах. Это было черт те что — прорабатывать легенду, таскать на себе пограничную оливу, чтобы напороться на кретинских анархических матросов и получить по морде просто потому, что я имперец. Да я руку на отсечение готов дать, что будь на моем месте настоящий пограничник или любой другой военный, флотский, полицейский или преторианец из Империи — он получил бы тоже! Они там не разбирались в мундирах: имперский офицер был для них тождественен палачу, сатрапу и душителю свободы. Одного появления при параде на ужине оказалось достаточно — все вокруг звали меня "поручик", а официанты или кто-то из пассажиров настучал анархической ячейке о появлении на борту идейного противника.
Что ж, господа анархисты... Хотите войны? Вы ее получите.
Мое появление в ресторане в парадном мундире с Изабеллой Ли под руку, огромным бланшем под глазом и сбитой переносицей произвело фурор. Вильсоны улыбались, сестры Медоус и вдова Моррис демонстративно отвернулись, Сартано зааплодировал. Роше и вовсе не поднимал носа от тарелки.
Веста бесцеремонно подвинул стул к нашему столику:
— За что вас отделали, поручик? Я надеюсь, те, кто напал на вас, выглядят хуже?
— Черт его знает, как они выглядят, там было темно. А отделали меня за то, что, как вы и сказали, я — поручик. А вы, Веста, с дамой не поздоровались. Фу, как некультурно. Неужели моя ободранная физиономия затмила для вас госпожу Изабеллу Ли?
Джон Веста смешался и отстал, удалившись к своему месту. Моя спутница только иронично подняла бровь.
— У меня сегодня есть намерение напиться. Редко могу себе это позволить... Но сегодня я — не на работе, и вы — мой сопровождающий. Могу я рассчитывать на то, что буду доставлена в каюту в целости и сохранности? Вы джентльмен?
Я подавился слюной и закашлялся. Джентльмен? Видал я джентльменов... Например, колонеля Бишопа.
— Нет, я не джентльмен. Но будьте уверены — ни капли спиртного в рот сегодня не возьму и буду исполнять роль вашей заботливой тетушки...
— Эх, поручик, будь я лет на двадцать помоложе, то не поверила бы. А так... Гарсон, бренди!— она подозвала официанта, а потом снова обернулась ко мне: — Расскажите мне об Империи, ладно?
Мы отлично проводили время. Я рассказывал о становлении мирной жизни в Империи, освоении Севера, общественном компромиссе, железнодорожном буме, цеппелиновой лихорадке, изменениях в сфере образования и строительстве каскада ГЭС на Борисфене. А она говорила о своей молодости в Ассинибойне, роскоши и нищете Сипанги, стремительном взлете одних и падении других. Беседовать по душам с умной женщиной, на равных, без всякого романтического подтекста — это отдельное удовольствие, которое я всегда ценил особо.
Баритональный тенор Юсси Густавсона был неплох, баллады слегка заунывны, но вполне мелодичны и проникновенны. О чем он пел, я не понимал от слова совсем, его акцент родом из Хедебю был еще более заковыристым, чем креольское произношение Изабеллы Ли, когда она исполняла песни своей малой родины.
А потом появился Герлих. Он без всякого пафоса уселся за столик в углу у самой двери и принялся поглощать картофельные кнедлики с гуляшом и зеленым горошком, запивая простую еду малым графинчиком настоящего шнапса. Тевтон и виду не подавал, что знает меня, только поглядывал из-под седых бровей цепко, подозрительно.
— Так скажите, поручик, за что вас побили? — наконец спросила Изабелла.
— За то, что имперец. Это даже забавно — в Империи мне порой приходилось сталкиваться с агрессией потому, что я наполовину горец, а за пределами империи потому, что имперец. Для наших мигрантов это будет интересный опыт: сейчас они все — горцы.
— Что вы имеете в виду? — склонила голову набок она.
— В остальной империи всегда было принято считать горцев жуткими ретроградами, традиционалистами, воинственными дикарями, обладающими специфическим кодексом чести, помешанными на своих семьях, оружии и малой родине... В столице или в Мангазее проучить южан считалось делом чести, и потому потасовки между шовинистами и людьми из диаспоры случались довольно часто.
Изабелла Ли белозубо улыбнулась:
— Вы ведь сейчас описываете типичного имперца! Мы все так думаем о вас!
Я ухмыльнулся:
— И всем наплевать, сколько у имперца высших образований, какого он происхождения и какую партию поддерживает, да? Традиционалист, милитарист, шовинист, твердолобый реакционер... Каково нашим диссидентам, представляете? Они всю жизнь боролись с режимом, пописывали злобные статейки в газеты, ненавидели Империю и выводили людей на демонстрации — а теперь в Альянсе или Арелате (и в Сипанге тоже, если я вас правильно понял) могут выловить в подворотне и отоварить только за то, что ты из Империи! — я шмыгнул разбитым носом, и снова вызвал улыбку Изабеллы.
Самому мне вдруг стало не до улыбок — возникло ощущение опасности, оно табуном мурашек спустилось по затылку, спине до копчика, и я весь напружинился и осмотрел нашу секцию. Все были на местах и вроде как заняты ужином. Только Веста чуть привстал со стула, сделал стойку. Его ноздри трепетали как у охотничьей собаки, почуявшей дичь. Тоже — почувствовал?
На сцене Юсси Густавсон заливался соловьем. Он взял особенно долгую ноту, жующие зрители оторвались от своих тарелок, музыканты замерли в драматической паузе...
Вдруг свет погас, все разом завопили, раздался хрустальный звон разбитого бокала, грохот падающей мебели, топот множества ног и зычный голос капитана Шиллинга: