— Постыдился бы людей! — шикнула госпожа Монроз.
Люди — то есть я, Коллинз и Доусон, не знали — плакать или смеяться. Это было комично, конечно, но два года на крохотном острове в компании только друг друга, без всякой связи с внешним миром — это кого угодно может свести с ума.
— Завтра вы поможете нам набрать топлива для катера, мистер Пьер, и потом, когда мы будем причаливать к другим островам — тоже,— сказал практичный Доусон. — И мы возьмем с собой свежих фруктов и мидий, и кокосов — это и будет ваша плата за проезд. Удобства не обещаем, наше судно небольшое... Но мы сами в некотором роде потерпели кораблекрушение...
Коллинз кивнул:
— Само Провидение прислало нас к вам, ей-Богу. Если бы чертовы анархисты дали нам достаточно топлива, или если бы Доусон не предложил топить котел дровами... Мы бы проплыли мимо!
— Как и всякий корабль до вас... — госпожа Монроз откинула голову, глядя на луну. — Каждый корабль в последние два года! Но, кажется, вы люди не бесчестные, и мы можем рассчитывать на спасение... Мы расплатимся с вами сполна, как только доберемся до цивилизованных мест.
Этого я и боялся — расплаты. Моя уверенность в том, кого мы повстречали таким удивительным образом, всё крепла, и я проговорил:
— У меня есть бритвенный станок, помазок и мыло, а на катере имеется зеркало... Кажется, вы изъявляли желание...
— Это было бы просто счастье! — Пьер чуть ли не подпрыгнул.
Женщина встала на ноги и отряхнула песок:
— Я, пожалуй, пойду. Нужно собрать вещи, книги... Их немного, но они всё же важны для меня. Вы ведь не уплывете, правда?
— Не уплывем, будьте уверены, мисс... Миссис...— попытался быть вежливым Коллинз.
— Мисс! — бросила гневный взгляд на Пьера красавица и царственной походкой удалилась прочь, в темноту.
Она двигалась как профессиональная танцовщица или балерина. Прекрасная женщина. Прекрасная — и опасная.
Коллинз и Доусон остались у костра — у них был самогон от Бойла. А мы с Пьером поднялись на борт катера. Я видел хищные взгляды, которые Пьер бросал по сторонам, оглядывая внутренности миноноски. А потому, как только мы оказались в рубке, скрытые от посторонних глаз, тут же ухватил его за горло, прижал к стенке, а в живот направил револьвер, прорычав:
— Даже и думать не смейте! Я знаю, кто вы есть такой, Петр Петрович Пьянков-Питкевич! — надеюсь, это прозвучало решительно.
На секунду в его зрачках мелькнул страх, который снова сменился всепоглощающим любопытством:
— Вот как! Приятно, что меня помнят... А вы из тех или из этих? Не говорите, не говорите... Вижу же, что из этих. Эти ваши обычно люди конкретные, слово свое держат, не то, что те... Значит, мы сможем договориться. Значит, я всё же могу побриться, верно?
Каков мерзавец, а? Чистый восторг!
— Брейтесь, Петр Петрович, но знайте — вы для меня приятное дополнение. Обойдусь и без вас. Всё, что мне нужно, я уже добыл у Шельги на Золотом острове. Так что пущу вам пулю в лоб и выкину в лагуну...
— Бросьте, вы не убийца... — он вгляделся мне в глаза, — Но смерти повидали достаточно, это да. Отпустите уже наконец мое горло и дайте мне чертову бритву!
XI БЕРЕГА СИПАНГИ
Катер рассекал океанические просторы. До Сипанги оставалась какая-то полусотня верст, и топлива нам хватало — даже с запасом. Мы все расслабились, только Коллинз бдил в рубке за штурвалом. Я пытался разговорить Пьянкова-Питкевича с помощью алкоголя. Получалось хорошо, даже слишком.
— ..ладно, а Сальватор? Знакомы с ним? — забросил новую удочку я.
— Вивисектор. Как и Моро — оба мясники, каких свет не видывал! Подумать только — они не используют эфир или другую анестезию, режут по живому... Принципы у них! Вы видали результаты их экспериментов? Тьфу, пакость! — Петр Петрович сплюнул за борт, а потом с наслаждением затянулся папиросой, — Вот Керн — другое дело. Это хирург от Бога! Доуэль его научил как следует, жаль— скоропостижно скончался. Я видал у него в лаборатории собачку — представьте себе! — с головой другой собачки. Волшебник этот Керн! Нет, не только он... И у нас кудесников полно — те же Преображенский с Борменталем... Хотите, я вам страшную и странную вещь скажу?
— Ну, говорите... — я откинулся спиной на пальмовые поленья, которые мы закрепили в гнездах для пусковых аппаратов, и смотрел на этот ставший совсем узнаваемым острый птичий профиль с эспаньолкой.
Он чем-то напоминал Новодворского. Только Новодворский был идеалистом, а Пьянков-Питкевич, он же Пьер Гарри, являлся отменным эгоцентриком, гедонистом и нарциссом. Всё, что он делал, всё, что пытался создать, всё это делалось и создавалось только для удовлетворения его личных амбиций. Вот и теперь этот гениальный авантюрист явно получал удовольствие от табака, от беседы, от возможности поведать некие тайны мне — случайному человеку. Главное для него было — произвести впечатление на окружающих и на себя любимого.
— Я долго думал — как так получилось, что мы за пятьдесят лет прошли путь от курной избы до радио, тепловых лучей и аэропланов... Знаете, что такое курная изба? Я бывал в такой. Земляной пол, на полу — очаг, дым выходит в отверстие в соломенной крыше. Всё внутреннее пространство заполнено дымом! И селяне зимовали в таких жилищах — еще каких-то полвека назад. Тысячелетиями.
— Но, позвольте, большая белая печь с лежанкой — это наш национальный символ, можно сказать! "По щучьему велению..." и прочее, — я пощелкал пальцами, вспоминая.
— И у скольких процентов селян была эта самая печь? — ехидно прищурился мой собеседник и снова затянулся папиросой.
Мне пришлось развести руками:
— Я вырос на юге, в горах. У нас дома строят каменные, и камины вместо печей.
— Тогда я сам скажу вам. До реформ середины прошлого века такие печи были у едва ли одной пятой сельских жителей. Остальное — мрак и кошмар, страшная нищета, тьма кромешная и скрежет зубов. И вот, представьте — родился наш Ванька в курной избе на глиняном полу, бегал босиком в рубахе и портах без исподнего и жевал хлеб с лебедой. А прожил пятьдесят лет, и теперь он, Иван Иванович, сидит на крыльце дома с настоящими стеклами и с жестяной крышей, в валенках и резиновых галошах, слушает музыку из патефона, пьет чай из самовара и по телеграфу заказывает себе из Мангазеи бисквиты с изюмом, чтоб ему их посылкой по железной дороге доставили... Осознаете масштабность изменений?
Под таким углом я всё это себе не представлял. Тем более — мне было куда меньше, чем пятьдесят лет.
— И что вы имеете в виду?
— Нас искусственно кто-то подтолкнул. Как раз те самые пятьдесят лет назад.
— Нас — в смысле вас, ученых? Или нас — в смысле Империю?
— Нас — в смысле всё цивилизованное человечество. Но и Империю тоже. Например — железные дороги. Мы ведь были первыми! Не будь у нас магистральных железных дорог — Империя бы точно развалилась, если не во время Эвксинской войны, то после революции — точно. А книги? А синематограф? А музыка? Просто сравните: сто лет назад — и пятьдесят. Разница колоссальная!
— Опять — иллюминаты? — я недоверчиво отмахнулся, — Нет никакого мирового правительства, мне это совершенно точно известно.
Но задумался. Ну да, Эвксинскую войну сорок лет назад мы выиграли только потому, что военное министерство сумело вовремя перебросить вооружения, артиллерию и подкрепления в Яшму из столицы — по железной дороге, которую закончили строить за полгода до конфликта с коалицией из Альянса, Руссильона, Арелата и нескольких аппенинских городов-государств... Но это ведь было таким очевидным решением — развивать транспортную сеть для такой огромной страны как Империя! В этом мне не виделось ничего сверхъестественного. И в песнях, и в книгах тоже не было колдовства или мистики. Ну да, тот период так и называли — Серебряный век, из-за настоящего прорыва в художественной культуре, но... Был ведь до этого еще и век Золотой, заря имперской литературы, живописи, музыки. Опять — иллюминаты?
— Мне тоже — известно, — хихикнул Петр Петрович, — Я пытался его организовать, это мировое правительство — и ни черта путного не получилось. Дело не в иллюминатах... Тут штука в другом. Думаю — кто-то знал всё наперед! У меня две мысли: или в прошлом веке родилась одновременно целая плеяда пророков библейской силы, или... Или...