Мы с Кузьмой особенно не мудрствовали. Преторианец пинком ноги отшвырнул от Гоана какого-то типа в красной рубахе и сцепился с ним в клинче, а я сходу получил по роже от того самого седого джентльмена, охнул, а потом раз-два — влепил ему двойку по корпусу, и мы принялись кружить друг вокруг друга, обмениваясь ударами.
Гоан не медлил — он сиганул с подножки фургона в самую кучу, и, воодушевленный нашим вмешательством, набросился на обидчиков, орудуя кулаками, локтями, коленями, зубами и ногтями. В драке он был страшен.
Я успел еще раз крепко поймать по уху, врезать седому под коленку и разбить ему нос так, что по белой рубашке и плотной жилетке у него текла кровь, когда Гнор крикнул:
— Довольно! Мистер Корк, прекратите это, пока ваши сыновья и работники не превратились в калек!
Седой шагнул назад и крикнул:
— Хватит, парни! Правда — хватит!
По-хорошему — мы победили, хотя и не без потерь. Целыми у нас были только двое — Арис и Тесфайе. Но молодчики из Кантервиля пострадали явно серьезнее — четверо из них не могли самостоятельно подняться, остальные имели отметины на лицах, рваную одежду, прихрамывали и держались за отбитые места. Корк сказал:
— Я смотрю, ты-таки обзавелся друзьями. Может быть, ты не так и безнадежен, Гоан... Но знай, если с моими внуками что-то случится — я убью тебя, убью насмерть.
— Идите к черту, мистер Корк, и не лезьте в мою семью! — вызверился Гоан, сжимая кулаки.
Они убрались с дороги, давая фургону возможность проехать. Поводья слегка ударили по спинам мулов, животинки потрусили вперед, сдвигая с места наш транспорт. Гнор отодвинул полог, и теперь мы видели его ссутулившуюся спину.
— Что это было, Гоан? — спросил я, — Это что — твой тесть? Хорошо дерется.
Одной рукой я прижимал к распухшему уху револьвер: он был холодный и немного притуплял тянущую боль.
— Я ведь украл свою жену, джентльмены, — заговорил Гнор, — Когда колонию Кантервиль только-только основали, лет десять назад, тут было полно всяких уродов. Бывшие каторжники, шлюхи, пропащие личности... Ну, и Корк с семьей. У него водились деньги, он открыл трактир, гостиницу и бакалейную лавку, и доходный дом — сдавал комнаты. Дэзи была как будто не от мира сего: всегда аккуратная, миленькая, чистенькая... Я видел, как они на нее пялились, какие разговоры вели. Она мне очень нравилась, я старался оберегать ее, быть поблизости — и полюбил, понимаете? Ну, всё мне было в ней по душе: как она идёт, как говорит, как держит себя... Какие мысли высказывает. Я признался ей — а она сказала, что не любит ни одного мужчину. Какая-то тетка подслушала наш разговор, что-то там переврала... Мне пришлось ее забрать, слышите? Стали говорить всякое — что мы с ней переспали, что оставили в лесу нашего ребенка! Черт знает что. Я просто прискакал к гостинице, подхватил Дэзи в седло посреди бела дня и ускакал прочь из Кантервиля, не спрашивая согласия. Корк — за мной, со всеми своими людьми. Они избили меня до полусмерти, притащили в поселок и приковали к столбу на сутки. И знаете что? Дэзи, одна Дэзи принесла мне воды. А потом перерезала веревки, и мы сбежали... Жили некоторое время в Гель-Гью, детей завели. Я и там деревом занимался, вкалывал. как черт, открыл лесопилку.... Этот старый чёрт Корк такие письма писал, мол. вернись, доча, только будь рядом, не лишай деда общения с внуками... Как у такого чудища могла получиться моя Дэзи?
Он замолчал. Эш почесал кудрявую голову, поморщился, когда задел ссадину и сказал:
— Любов, да? У меня тоже любов била, в Гертоне. Я цветы носил ей, пионы... Я донёр ей дэлал, самый вкусный... Крыльцо шпаклевал, плитку ложил... Даже рубаи про любов читал под ее окном. Потом она говорит — уйди, Эшмуназар, ты чорний, папа сказал, чорножопий зять не нужен. А у меня жопа белий!
— Какая глупая женщина, — покачал головой Тесфайе, — Цвета совсем не различает. Ты, масса Эш, не черный, ты коричневый... Даже бежевый. Это я — черный.
Финикиец глянул на мавра странно, а тот поглядел на свои руки, пошевелил пальцами и задумчиво проговорил:
— Нет, и я не черный. Я коричневый. Это тамилы — черные, как уголь. А я — коричневый. Как шоколад.
Первым не выдержал Кузьма. Он загоготал неприлично громко, но заразительно. Тесфайе охотно поддержал веселье — а когда смеялся он, удержаться было невозможно. Его смех был булькающим, басовитым, раскатистым. Даже угрюмый Гоан и холодный Арис соизволили улыбнуться, а мулы так и вовсе заревели как оглашенные и рванули вперед.
— Тише, парни! Тише! Они думают, что появилось стадо гиен! — Гоан так и сказал — "стадо" вместо "стая", просто оговорился, имея в виду вполне серьезную ситуацию с напуганными мулами.
Но парни, услышав про то, что они — это "стадо гиен", ржали, как стоялые жеребцы, и останавливаться не думали. Наш возница только рукой махнул — и принялся успокаивать животных, пытаясь донести до них, что это никакие не гиены — просто пассажиры попались такие, с легким налетом кретинизма.
— Небось, и работы у тебя перед церемонией полно? — спросил Гоан у Пескателло — аппенинца, которому мы подвезли груз на фургоне.
Мы уже перетаскали паллеты со штапиками в большой сарай, где вдоль стен располагались рулоны с папиросной бумагой, мотки бечевы, мешки с корпией, сосуды с клеем и керосином.
— Город сходит с ума с этими фонариками. А я на этом наживаюсь. Я, Бурсет, Коппола... Раньше еще Лонгрен, но Лонгрен уже того... М-да... Я бы мог продать десять тысяч штук, но у меня не хватает рабочих рук. Парни ушли на войну, а девок я в своей мастерской не терпел и не потерплю...
— Послушай, — Гоан оглянулся на нас, — Я обещал парням работу, но мистер Корк опять ставит палки в колеса, не дает участок под вырубку... Я бы вернулся в Кантервиль, уладил дело — а они бы заработали у тебя монету-другую за пару дней, а потом вернулись ко мне, как раз ко вторнику. Там я или закажу лес выше по реке, или тестюшка уж соизволит поставить свою роспись под разрешением.
— М-да? — Пескателло оглядел нас критически, — А они чего не на войне?
— А они это... Ну, пациенты Синего Каскада, понимаешь? Народ работящий, но недалекий. Им на войну нельзя.
Прав был Корк — Гоан Гнор всё-таки сукин сын! Эш и Кузьма разве что огонь из ноздрей не пускали. Тес ничего не понимал, а Арису было плевать. А я что? Меня всё устраивало.
— А справятся? — засомневался фонарных дел мастер.
— Ну, ты им покажи несколько раз, как оно делается — медленно, шаг за шагом. И говори с ними громко и простыми словами. Кормить можно два раза в день, утром и вечером, спать клади всех вместе — больно они дружные, как братья прям...
— Ага, — сказал Пескателло, — Близнецы. Я заплачу по четвертаку за каждые десять исправных фонариков. Если поломают материал — вычту из стоимости. Спать положу во флигеле, столоваться будут там же. Как кончится материал — заплачу как полагается и выгоню к чертовой матери. Если согласны на такие условия — тогда по рукам.
Гоан глянул на нас и протянул руку:
— Они согласны. По рукам.
Мы полезли в фургон за пожитками, я сунул в "сидор" сверток с оставшимся шамонитом.
— Давайте уже, болезные, — помахал нам рукой Пескателло, — Шагайте за мной.
Нашему хозяину пришлось раскошелиться. Мы склеили несколько сотен этих чертовых фонариков за два дня, и штапики закончились, и от папиросной бумаги остались только жалкие обрезки.
— Может быть, останетесь у меня на постоянной основе? — спросил Пескателло, — Не обманул Гнор — вы и вправду очень работящие ребята. Обеспечу трехразовое питание, вместо флигеля выделю каждому по комнате...
— Нет, — сказал Арис, — У меня от клея пальцы слиплись.
Мы согласно покивали. Что-что, а играть роль кретинов получалось отменно. Даже усилий никаких особенных прилагать не нужно было.
— Жаль, жаль... Ну что ж, будете у нас в Лиссе — всегда добро пожаловать. Работу найдем.
Рассчитавшись, он, тем не менее, выпроводил нас за ворота.
— Командуйте, поручик! — Арис выразил общее мнение, — Вы здесь уже бывали, вам и вести.