Крестовый поход детей окончился бойней. Напуганные прекращением артобстрела и залпами в тылу, командиры федералистов развернули третью линию, почти целиком состоящую из опытных бойцов: что-то около трех рот зуавов, двух сотен Гертонских гренадеров, охранные и штабные взводы из моих разлюбезных соотечественников, в гражданскую стоявших по другую сторону фронта.
Кафры стояли и стреляли до тех пор, пока не падали, убитые наповал, или от потери крови. Беречь голову? Как я мог залечь или укрыться, когда мои — пускай и на один день — бойцы стояли в полный рост? Они не умели по-другому, так мы их научили, ориентируясь на столкновения с дикарями Сахеля. И потому потери были ужасающими — с обеих сторон.
Зуавы полегли почти полностью. Рассмотрев, кому они обязаны ударом в тыл, зурбаганцы рассвирепели и, не слушаясь командиров, кинулись в атаку в своем яростном стиле, решив разогнать "грязномордых", посмевших стрелять в своих освободителей. Штыки и приклады, этого будет довольно для чертовых карликов — так они думали. И были изрешечены пулями. Остальные федералисты резко поумнели — и пытались атаковать короткими перебежками, под прикрытием пулеметов.
Не будь среди кафрского войска наших, имперских вояк — малыши полегли бы все. Но опытные легионеры корректировали подавляющий огонь сотен и десятков винтовок, указывая цели. Кузьма занял позицию на возвышенности и лупил короткими очередями, поддерживая самые опасные участки. Гущенко и Ющенко переквалифицировались в снайперов, пытаясь прицельно выбивать пулеметную обслугу... Зажатые между лагерем, откуда гемайны ван Буурена и легионеры Шендеровича беспрерывно и болезненно огрызались винтовочным и орудийным огнем, и громыхающей залпами шеренгой кафров, войско Федерации было вынуждено сражаться на два фронта и теряло огромное количество людей. Не знаю, что творилось на берегу Лилианы, но у нас каждую минуту кто-то падал на землю, обливаясь кровью.
Побоище продолжалось около часа, пока не подоспели коммандо, дикими воплями, бинокулярной стрельбой и развевающимися своими бородами внесшие панику в ряды неприятеля. Атака конной лавы в десять тысяч всадников — это зрелище апокалиптическое...
Я остался цел и невредим. Ни единой царапины. Но седых волос, наверняка, прибавилось, и глаз дергался — об этом мне Феликс сказал. У него рука болталась на перевязи, и пальцы не хотели шевелиться — но разведчику было наплевать. В глазах у него сверкали бесенята.
— Из-за Лилианы подошли первые сыновья во главе с Луисом Боотой. Федералистам придется сдаться!
Остатки разгромленных частей противника по иронии судьбы укрылись в том самом русле реки, которое мы использовали для обходного маневра, и теперь выжившие командиры решали, как им быть дальше. Судя по всему, там расположилось несколько тысяч человек — и они понятия не имели, что делать.
Я снял треснувшие солнечные очки и выбросил их к чертовой матери. Светочувствительность — теперь это было меньшее, что меня волновало. Нужно было возвращаться в лагерь на берегу, и я с ужасом думал о том, что стало с лазаретом, с медиками и пациентами, не успевшими эвакуироваться до начала артобстрела... Там ведь были наши, имперские мужчины и женщины! И кафры, и гемайны, которые за последние месяцы стали для меня такими же соотечественниками, как жители Груманта, Мангазеи или берегов Эвксины...
Кузьма шел ко мне и на ходу пытался отщелкнуть последний, пустой дисковый магазин от пулемета. Его хаки был в крови, но от госпитализации преторианец отказался: мол, царапина.
— Господа офицеры, а это еще что за черт? — он поднял голову к небу.
— Это не черт, — сказал я, — Это Уткин.
— Уткин? — удивился Феликс, — А он тут чего забыл?
Хорошо знакомый мне аэроплан "Давид" летел, гудя мотором, чуть ниже облаков — по направлению к руслу реки, где укрылись федералисты. Вдруг от него отделился какой-то предмет и полетел вниз, постепенно уменьшаясь в размерах. Затем — снова и снова, около десяти непонятных штуковин устремились к земле. Я понял, что это, буквально через несколько мгновений: листы бумаги крутились и вертелись в воздухе, планируя и разлетаясь по всей округе.
Один из них принес Буба — усталый и потрепанный, но несломленный.
— Минеер командир, а что тут написано? — спросил он и шмыгнул разбитым носом.
Феликс выдернул листовку из рук кафра и принялся читать. Его лицо менялось с каждой строчкой, а потом он уставился на нас ошалевшими глазами:
— Перемирие, господа! Они заключили перемирие!
Это было очень странное чувство: тянущая пустота в душе. Абсолютное непонимание того, что делать и как жить дальше. Я переставлял ноги, сжимал эфес шашки, а в голове шевелилось некое чувство де жа вю — я уже переживал это раньше, на дворцовой площади, в столице, когда ликующая толпа солдат и горожан внесла Императора в тронный зал и короновала на царство. Сейчас было так же.
Теперь — куда? В Империю — к Артуру Николаевичу? Обратно — в гимназию, на побережье Эвксины? Или остаться здесь, в Натале — налаживать мирную жизнь, работать военным атташе при посольстве Империи? Или на Сипангу — к Джимми Коллинзу и Джеку Доусону, двигать курьерский бизнес?
Эти мысли были какими-то фантастическими, слишком далекими от реальности, чтобы стать проводниками в будущее. Ясно было одно — следовало позаботиться о раненых кафрах, присмотреть, чтобы их устроили не хуже легионеров и гемайнов. И помочь разгребать завалы в лагере.
У гемайнов были и другие заботы — например, интернировать и сопроводить к линии соприкосновения пятнадцать или двадцать тысяч городских ополченцев, которые тоже прочли листовки и теперь скидывали оружие в огромные кучи на дне высохшей речки. Подумать только, двадцать тысяч! Если бы они просто продолжали стрелять — мы все были бы трупами. Видит Бог, фронт и вправду проходит по человеческим душам...
Первым, что я разглядел, было два знамени — Конгрегации Наталь и Империи. Черные полотнища — с аскетичным крестом и нашим имперским орлом — реяли рядом. Теперь можно было не опасаться дипломатического скандала — перемирие! Натальский флаг был в нескольких местах пробит пулями, на имперском виднелись бурые пятна. Я подумал, что кто-то из наших, наверное, хранил его под одеждой и штандарт впитал в себя солдатскую кровь.
Под знаменам замер караул легионеров — дюжина крепких мужчин с суровыми лицами. Парадный строй в окружении полуразрушенных артиллерийским огнем укреплений, тлеющих палаток и дымящихся воронок от снарядов смотрелся контрастно. Чуть поодаль трепетал на ветру небольшой флажок с красным крестом — там оказывали помощь раненым.
— Господь всемогущий! — навстречу мне широкими шагам направлялся подполковник Шендерович, — Вы — герои! Я такого со времен Великой Войны не видал! Я напишу реляцию, такую реляцию, что ей-Богу... Тут Серебряный крест каждому нужно вешать на грудь!
Голова у него была перебинтована, но глаза сверкали всё тем же ледяным огнем. Он, вообще-то, тоже был героем.
— Мы потеряли тысячу семьсот человек, — сказал я, — Господин подполковник, будьте любезны, распорядитесь, чтобы бойцам оказали своевременную медицинскую помощь... Не хотелось бы потерять кого-то еще.
— Да-да, конечно. К нам из-за Лилианы уже подходит помощь!
Гемайны перебрасывали тыловые и медицинские части со стороны Великого Трека, так что, в общем-то, всё должно было наладиться. Буба уже быстро-быстро что-то говорил своим соплеменникам, и раненые послушно выстраивались в очередь перед уцелевшими палатками с красными крестами, остальные располагались тут же, на земле, и моментально засыпали, по-детски положив под щеку ладонь.
Я почувствовал, что тоже зверски хочу спать. Попытка найти нашу с Феликсом палатку ничего не дала — на ее месте зияла воронка от снаряда семидесятипятимиллиметровки Канэ. А вот растущая рядом казуарина — деревце с довольно пышной кроной — уцелела. Разве что ствол ее был посечен осколками, да некоторое количество ветвей валялось там и сям. Плюнув, я подтащил под дерево какой-то кусок брезента, сложил его вчетверо и улегся, сунув фуражку под голову, а портупею с шашкой и револьвером сложил у правой руки.