Был второй день рождества, и в кузнице не работали. Дмитра он застал дома. Брат сидел за столом, завтракал. Когда дверь скрипнула, поднял задумчивые и неспокойные глаза.
— Ну, Юра, где ты бродишь? Как там?
Под его испытующим взглядом Юрко опустил голову. Почувствовал, что лицо заливает предательский румянец. Ровным, будто деревянным голосом скупо рассказал, где и как приклеил плакаты. Добавил и то, что успел увидеть сегодня.
— Никто не заметил, когда ты наклеивал?
— Нет…
— Хорошо, очень хорошо. Значит, все в порядке. Но отчего ты какой-то странный? Захворал, что ли? Юра, что с тобой? Что произошло?
Юрку показалось, что он медленно погружается в ледяную воду.
— Так что же случилось?
Юрко прикусил губу.
— Я… я рассказал… — И он, теряясь, краснея, признался в своем проступке. Сказав все, низко опустил голову и молча ждал приговора, еще робея и стыдясь, но уже ощущая облегчение.
Дмитро долго молчал. Лишь изредка барабанил пальцами по столу. Юрко не мог отделаться от все нарастающей жгучей тревоги. А что, если брат перестанет верить и никогда ничего уже не поручит?
— Да… — снова пауза. — Да… Больше всех виноват, конечно, я сам. — Эти слова будто кнутом хлестнули Юрка. — А ты тоже поступил неправильно. Вот что, Юрко, я совсем не собираюсь тебя запугивать. Но ты должен понять. Сам ты недавно рассказывал об овраге. Времена теперь тяжелые. Достаточно одного неосторожного слова, лишь одного… И схватят тебя, меня, мать, Катю, Степана Федоровича и еще десятки других. Понимаешь, из-за одного слова. Будут пытать. Глядишь, кто-нибудь из них не вытерпит. А там одно за другое зацепится. Ведь не в нас двоих дело. Погибнет целая организация, с таким трудом налаженная. А кому от этого будет польза? Фашистам. Ничего не успев сделать, угодить на виселицу не особенно приятно.
Брат говорил медленно, внушительно. Каждое слово было весомым и, как гвоздь, вонзалось в мозг. С каждым словом волнение Юрка нарастало. Перед глазами снова возник овраг. За словами Дмитра увидел страшную картину. Ощутил стыд и страх. Подобно холодному лезвию ножа, он разрывает грудь, леденит тело. Такого тошного, противного и мучительного страха сроду не испытывал. До сих пор действовал, упиваясь риском, с подспудной мыслью, что все кончится хорошо. А теперь внезапно заглянул глубже и ужаснулся. Ужаснулся, потому что кругом виноват и потому что его прихоть может повлечь за собой большое несчастье. Теперь он понял, хотя, очевидно, слишком поздно, что, увлекшись борьбой, забыл о тяжелой ответственности за всех и за все, возложенной на его еще не окрепшие плечи. Поэтому вчерашняя выходка кажется ему ужасной, почти непоправимой. Даже стыд перед братом — ничто в сравнении с чем-то бо́льшим. Страх сжимает горло. Как серьезно относился бы он теперь ко всему, если бы все кончилось благополучно! Он скорее откусит себе язык, чем скажет хоть слово! Надо было посоветоваться с братом!
А Дмитро именно об этом и толкует.
— В конце концов надо было спросить у меня или у Сашка. Правда, хорошо и то, что ты нашел в себе мужество признаться сразу, не откладывая. Да, это хорошо. Я ничего не имею против Кати, возможно, она действительно очень хорошая девочка (от этих слов на душе Юрка становится теплее). У тебя есть и другие товарищи. Делать то, что они считают нужным, никто им запретить не может. Так вот, давай условимся: молодежь еще будет тянуться к нам. Это и хорошо, и нужно. Но о каждом случае, о каждом человеке ты должен сперва потолковать с Сашком или со мной. Ладно?
— Ладно, — почти шепчет Юрко в порыве горячей признательности. Подняв голову и твердо смотря брату в глаза, говорит: — Ты не думай… Я ей ни слова, где и у кого взял плакаты. И знай, что Катя никогда и никому ничего не скажет. В этом я уверен…
VI
НЕПРЕДВИДЕННЫЕ СОБЫТИЯ
Среди ночи Юрко проснулся, разбуженный нетерпеливыми и резкими ударами в дверь. Еще не сообразив, что к чему, почувствовал, как болезненно сжалось сердце.
«Полиция, — сразу же мелькнула мысль. — Что-то произошло». И от этой мысли тупо заныло в груди.
«Пришли за Дмитром. Неужели все погибло?»
Тело сотрясал озноб. Хотел окликнуть брата, но не мог и слова вымолвить. Казалось, если заговорит, случится что-то страшное. Так и лежал, оцепенев, каждой клеточкой ощущая частые удары в дверь. И в коротких перерывах между ними до боли заострившийся слух улавливал еще какой-то монотонный гул. Потом уже сообразил: шум мартовского ливня за окном и чужие голоса, много чужих голосов.
Оглушительно забарабанили в окно, и этот стук отдавался в голове, будто удары увесистой палки. Что делать? Защищаться? Но его пистолет до сих пор лежит в погребе, в ящике из-под патронов. «Не открывать, и все!» — наивно решает паренек и прячет голову глубже в подушку.