Его будит свет. Лампа поднесена к самому лицу. Левко оторопело хлопает глазами, прищуривается и отворачивается.
— …Такой еще, оказывается, молодой, — спокойно констатирует где-то рядом хриплый, глуховатый басок, — и уже такой стервец.
Левко молчит.
— Ну, так как? Может, уже поговорим? А?
Левко по-прежнему молчит. Потом, будто не услышав вопроса, переспрашивает сам:
— Кто вы такие?
— А ты не догадываешься?
— Нет.
— Ну, тогда пускай тебя разбирает любопытство… Ты откуда же знаешь немецкий язык?
— А вам откуда известно, что я знаю немецкий язык? — удивляется Левко. «Во сне что-то, наверное, сболтнул?»
— Мы, голубь сизокрылый, все знаем.
— Тогда должны знать и то, откуда я знаю…
— А нам вот хочется, чтобы ты еще и сам рассказал.
— Ну, в школе учил, в институте. Студент я…
— Оно и видно… А эта школа или институт в Берлине, Мюнхене или Вене?
— В Харькове! — сердито бросает Левко, говоря на этот раз чистую правду.
— Так я тебе и поверил, — гудит басок, кажется, совсем добродушно.
— А он, может, из тех самых, из хвостдойчей, — подбрасывает сбоку щуплый молодым голоском, — как Генрих или Дуська.
«Вот тебе новая морока, — сокрушается Левко. — Дался им мой немецкий язык! Можно было бы, конечно, возражать… Но если они и в самом деле что-нибудь знают, что-нибудь подслушали? Тогда можно по-настоящему запутаться. Пускай уж лучше так. И все же кто они? Почему не говорят это прямо? И о парашютистах ни слова. Неужели еще ничего не слышали или хотя бы по моему снаряжению не догадываются? Какая-то хитрая игра. Фашистская разведка? Ей пальца в рот не клади… Ну, а если наши… Должны же они быть бдительными и оберегать себя от гестаповских шпионов? И о десанте их никто не предупреждал. Слепой ведь прыжок!..»
— …Так вот что, голубь сизокрылый, ждать тебе уже недолго. А перед смертью покаяться следует. Давай не стесняйся… Кто тебя сюда послал? Что ты тут у нас потерял? И чего искал? Кого еще знаешь из таких вот «искателей», как ты? Кто предупредил гестаповцев о Балабановке? Кто выдал скальновчан? Не знаешь? Рассказывай лучше правду. Легче на душе будет, когда предстанешь пред ясными очами немецкого господа бога… Ну так как?
— Кто вы такие?
— Ага… Значит, не желаешь! Ну что ж! Времени у тебя еще немножко есть. Подождем…
И снова исчезают.
Кто они? Почему так мягко допрашивают? Они (и за это — девять из десяти) партизаны. Но все тут какое-то странное. И они тоже странные. На военных не похожи, скорее на ночных сторожей в колхозе, что ли? И почему они все предупреждают, угрожают, что нет времени, а сами тянут? «Исповедуйся», — говорят. Ха! Может, они кого-то или чего-то ждут? Но кого и чего? Какие «грехи» имеют в виду?
Грехов у Левка на душе немного. Точнее, один, двухгодичной давности. Соврал в военкомате… Отец у Левка — учитель, физик. Мать — врач. А он у них единственный. Что ни говори, а воспитывали они его. Научили читать, когда ребенку еще и пяти лет не исполнилось. Тогда же начали учить немецкому языку. В школу отдали в шесть лет. В институт приняли его как отличника, когда ему шестнадцать стукнуло, а первый курс закончил — не было еще и семнадцати. Без нескольких недель. Тут — война! Нюся, секретарь из деканата, которой он поплакался, что забыл паспорт дома, механически отстучала справку. «Студент второго курса, год рождения такой-то, для предъявления в военкомат»…
То, что он прибавил себе целый год, в военкомате не заметили, послали в запасной учебно-резервный батальон… Ну, за эти два года отслужил он и отвоевал этот свой грех добросовестно, ничего не скажешь… А теперь вот, выходит, еще один грех. Возможный грех. В зависимости от того, как дальше пойдут дела. Все же, что ни говори, а лежит в потайном кармашке еще один, теперь уже по-настоящему поддельный документ. И нужно же, чтобы так случилось! И как все это кончится?
— …Ничего он тебе не скажет!
Левко очнулся и насторожился. Голос резкий, властный. Такого тут он еще не слыхал. Прозвучал словно бы над самым ухом. Что это?.. Галлюцинация?
— …У него, понимаешь, нет выбора. А посулам твоим он не поверит. Дураков на такое не посылают.