Светила, будто ради великого праздника, по-глупому ясная луна. Все вокруг было забито полицаями и всякой швалью, собранной сюда чуть ли не со всей области. Кроме того, откровенно говоря, и бежать было некуда и не к кому.
На следующий день толклись в этом селе чуть ли не до одиннадцати часов утра. Все ждали какого-то приказа, никак не могли согласовать, как действовать дальше и кому кого слушать.
Наконец, уже с наступлением жары, тронулись. Новобайрацкие, как и вчера, отдельно, своим собственным маршрутом, а терногородские с «добровольцами» вместе.
Долго брели по ровным, как стол, полям, по стерне, по бурьянам, по целине. Степь лишь кое-где была разрезана неглубокими ложбинами и покрыта негустыми старыми лесополосами.
После обеда вышли к широкой пустынной долине какой-то речки. Вдоль дороги, ближе к речке, расположилось небольшое сельцо. И тут полицаям повезло. В расселине глинистого обрыва возле села собака, которую выпросил у «добровольцев» и вел теперь на поводке толстый немец, к чему-то начала принюхиваться.
К немцу подошел Митрофан, присмотрелся, нагнулся, поковырялся в отвалах свеженасыпанной глины и вытащил на свет… новенький парашют…
Это была удача. Стало очевидно, что сюда сбросили, как они и предполагали, не одного парашютиста. Значит, парашютист должен быть тоже где-то поблизости…
Облава задвигалась, забурлила. Поднялся шум и гам. Все в этом крохотном селе и вокруг него перерыли и перевернули вверх тормашками. На кого-то кричали, кому-то угрожали, кого-то до крови избили, кого-то даже арестовали. Рыскали несколько часов, чуть ли не до вечера. И хотя никого и ничего больше так и не нашли, все же ясно было, что селу этому еще придется хлебнуть горя.
Петро с Павлом, плотно стиснув зубы, под надзором Терентия Грушки тоже участвовали в обыске крайней от дороги хаты, которая стояла на отшибе, поодаль от улицы. Жили в этой хате сухощавая, статная и высокая старуха и болезненный, кривой на один глаз хлопец, вероятно, их ровесник. Старуха, пока полицаи переворачивали все в доме и во дворе, не обращала на них никакого внимания, хлопотала то в огороде, то возле летней кухни за хлевом. Хлопец сидел на пеньке возле хаты и молча следил за всем происходящим своим единственным, неестественно напряженным большим глазом.
В хате, в хлеву, на неогороженном дворе было пусто, хоть шаром покати. Только Грушка, оказавшийся удивительно старательным сыщиком и обладавший нюхом поистине собачьим, нашел, к чему придраться. Отыскал, вишь, чьи-то следы на грядке конопли. Кто-то вроде бы тут ходил недавно или даже лежал.
— Ага! Так вот где вы парашютиста прятали! — обрадовался Грушка.
А хлопец невозмутимо глянул на него и криво улыбнулся.
— Немец здесь убитый лежал… А свои брали его в машину. Вот и вытоптали… Гришка Распутин, полицай наш, все знает…
Закончив с обыском, какое-то время отдыхали на травке. Напились воды, закурили. Угостили куревом и одноглазого. Павло Галка спросил:
— А как называется эта речушка?
— А ты что, привезенный? — вопросом на вопрос ответил одноглазый.
— Выходит, привезенный…
— Ну тогда Кагарлык!
— Чудное какое-то название. А село?
— Что село?
— Село как называется?
— Жабово. А что?
— Фюйть!.. — не удержавшись, свистнул от удивления Павло. И сразу же спохватился. — Ничего особенного. Просто так спрашиваю…
И чуть позже, уже готовясь в дорогу, улучил минутку, чтобы сказать Петру:
— Ну? Что ты скажешь, а? Жабово!..
— Сами себе и напророчили, выходит, — нахмурился Петро.
— Да… Теперь действительно смотри, чтобы нам самим жаба прикурить не дала.
— Давай-давай! Стройся! — скрипел, спускаясь вниз к речушке, «пан Митрофан».
С наступлением вечера облаву прекратили. Оставив в Жабове засаду, кое-как выстроились на дороге возле мостика и тронулись уже колонной.
Впереди степенно и неторопливо шагал толстый немец в коричневом мундире. В хвосте, в последней четверке, Петро с Павлом. Шли они в середине. По краям с одной стороны Грушка топорщил тараканьи усы, с другой косился носатый верзила в черном пиджаке с парабеллумом на поясе и винтовкой на правом плече. Замыкая колонну, шел в сторонке, по обочине, сам «пан Митрофан».
Таким образом, о побеге не могло быть и речи. Вокруг голая степь. Слева стерня, справа редкая низенькая кукуруза. Солнце, скрываясь за горизонтом, плавит на золото белые легкие тучки. Пахнет чабрецом, пылью, сухой свежей соломой.