Дмитро заметил уже давно, что им кто-то интересуется. К нему обращались разные подозрительные типы и, заводя серьезные разговоры, выражали сочувствие Советской власти, хвалили Красную Армию. Несколько раз приглашали выпить. А так как спровоцировать его было трудно, установили еще и тайную слежку. Будто между прочим пытались разведать кое-что у Юрка, у матери, у соседей. Потом Дмитра официально, якобы желая кое-что уточнить, вызвали на биржу труда и долго расспрашивали, откуда, когда и как прибыл, чем занимался и где жил до войны. На этот случай у него были даже кое-какие документы. Дмитро знал, что все данные отправят сразу же в полицию.
Изменилось и поведение управителя, прежде так дорожившего своим единственным кузнецом. Он избегал бесед с Дмитром, почти не бывал в кузнице. Когда возникала необходимость, говорил сугубо официально, «строго начальственно», как он сам определял. Дмитро удвоил осторожность. Секретарь райкома Николай Иванович настаивал на том, чтобы Дмитро скрылся, пока не поздно. Он свое в этом месте уже сделал. Жандармерия не располагала никакими сведениями, но все-таки тщательно искала и могла найти. Дмитро готовился. Прикрывал явки, рассылал людей.
Как-то, положив в карман бутылку самогона, направился к рыжему Саливону. Тот сперва даже испугался, но потом, подвыпив, отошел. У Дмитра было спешное дело: он, дескать, неожиданно получил письмо из далекого портового города. Нашлась его семья — жена и дети, потерявшиеся во время боев. Теперь они вернулись в город и очень бедствуют. Надо бы съездить к ним, помочь. До зарезу нужен по крайней мере месячный отпуск. Он заберет семью и вернется. От Саливона требуется лишь, так сказать, семейное согласие. В кузнице будет работать Юрко. Высшее начальство его отсутствия, очевидно, не заметит.
Дмитро опасался, как бы Саливон не поднял бучу в первый же день его исчезновения; тогда и матери, и брату беды не миновать.
Опьяневший Саливон проговорился:
— Да что вы! Ведь меня из-за вас повесят! — Правда, он сразу же опомнился и, чтобы загладить свои неосторожные слова, поспешно добавил: — Ведь весна на носу, сеять надо. А впрочем, решайте сами. Я человек маленький. Дело ваше.
Дмитро попросил не поднимать шума и в то же время успокоил его: уедет еще не так скоро, а потолковать об этом зайдет как-нибудь еще.
Через несколько дней ему удалось узнать, что дело его уже решенное. Полиция не арестовывает лишь потому, что он нужен им как приманка. Откладывать отъезд не было никакого смысла.
И вот Дмитро собирался в путь. Юрко сидел за столом, и на душе у него было тяжело. Как он останется один, без брата?
Ночью почти не спал. Прислушивался к каждому шороху, волновался за Дмитра. Казалось, что именно сейчас налетит жандармерия, и все погибнет. Когда изредка забывался в короткой, тревожной дреме, снилось, что за ним гонятся немцы. А ноги у него будто приросли к земле. Потом несколько раз привиделось, что его душат, а он никак не может вырваться. Просыпался весь в холодном поту, с сильно бьющимся сердцем.
Перед рассветом, как только зашевелился брат, вскочил с постели и Юрко. Зажгли лампу, привернув фитиль.
Дмитро бережно и нежно обнял мать.
— Крепитесь, мама. Ведь засияет когда-нибудь солнце и над нашими воротами!
Видно, говорить ему было очень тяжело.
Мать и в самом деле крепилась. Когда выходили из хаты, она рыдала беззвучно, захлебываясь от слез. Юрко быстро побежал вперед, боясь тоже разрыдаться.
Пошли вдоль берега. Миновали маслобойню. По скованной льдом реке, мимо разрушенной мельницы, добрались до холмов, откуда Юрко когда-то провожал пленных, и там остановились.
Светало. Воздух наливался синевой. Вокруг лежали глубокие снега. Лишь кое-где темнели овраги и обнаженные ветром пролысины холмов. Из степи потянуло холодным ветром, медленно закружились пушистые снежинки. Брат прижал Юрка к себе. Повеяло родным, привычным запахом махорки. Потом твердо положил руку на плечо:
— Держись крепко, Юрко!
И пошел вверх по глубокому снегу, не оглядываясь.
Юрко стоял неподвижно, не сводя глаз с фигуры брата, пока она не растаяла в снежной метели, затем неохотно повернул обратно, к реке. Так не хотелось возвращаться одному, так было больно, что, казалось, подошвы примерзали к земле! Вокруг — ни души, и слезы можно не сдерживать, не скрывать. Но их теперь и не было. Будто высохли совсем.
Хотел оглянуться, но запретил себе: к чему? Надо идти своей дорогой. Шагал по скользкому льду и думал о брате. Юрко почти не помнил отца: он умер, когда мальчику было пять лет. Дмитро, заменивший ему отца, приезжал в родное село не часто. Почему они должны жить теперь врозь и сколько еще будет длиться их разлука? Почему в своем доме, на своей земле люди вынуждены жить совсем не так, как им хотелось бы? Ведь сейчас он не уверен, что удастся еще встретиться с братом. Между ними стали фашисты. Холодная злость охватывает юношу. Даже дыхание стеснилось в груди. Яростно погрозил кулаком в холодное серое пространство.