— Погодите, мерзкие крысы, доберемся еще до вашего Берлина! — страстно, по-детски шептал слова, исполненные недетской горечи и ненависти.
Солнце взошло, когда вернулся в село. На центральной улице над домами гитлеровцы вывешивали черные флаги. Трауром отмечали враги страшный для них сталинградский разгром. У юноши отлегло от сердца. Черный креп радовал взор.
Но дома было непривычно пусто и холодно. Мать позвала завтракать. Отказался. Больно было смотреть на мать, на ее горе. Взял топор и отправился на огород. Снял ватник, размахнулся и начал подрубливать ствол старой акации: топить-то ведь нечем…
IX
ВЕСНА
Катя рассказывала Степану Федоровичу о Юрке. Степан Федорович весело хохотал. Проделка ему понравилась. Катя тоже смеялась, говорила громко, с увлечением. Широко раскрывала глаза, охала от удивления. Юрко сидел тут же, рядом. Смущенно улыбался, хмурил брови, краснел, и все-таки ему было приятно и радостно.
Событие, о котором так горячо рассказывала Катя, произошло в апреле.
Хоть в селе уже не было ни Дмитра, ни Сашка, борьба с фашистами не прекращалась. Подпольная молодежная группа действовала под руководством Степана Федоровича. Молодежь вела разведку, помогала партизанам, распространяла листовки.
В тот раз в селе, километрах в четырех от райцентра, ребята разбросали листовки. Немцы разнюхали это. Спешно отрядили жандарма для расследования на месте. Жандармских лошадей почему-то под рукой не было. Жандарм пришел к рыжему Саливону и приказал немедленно подать подводу. Воз и лошадей нашли сразу, а вот кучера не было. Около кузницы Саливону попался на глаза Юрко, и он велел юноше отвезти жандарма. Очень не хотелось выполнять это поручение, но ведь не откажешься! Злоба так и душила его. «Ну, я тебя прокачу!» — подумал Юрко. Забежав домой переодеться, сунул в карман пачку листовок.
Прибыв на место происшествия, жандарм приказал созвать всех полицаев в сельуправу. Когда они собрались, при всех надавал пощечин старосте и старшему полицаю. Потом сделал обыск по той улице, где были обнаружены листовки. Избили несколько человек, посадили в кутузку старуху, по неведению оставившую листовку у себя на столе; вероятно, и читать-то она не умела. Все листовки, которые удалось собрать, сожгли на глазах у жандарма. Тот еще раз грозно приказал каждую ночь расставлять посты и устраивать облавы. Каждого, кто в сумерки появится на улице, задерживать, а еще лучше — стрелять на месте.
Из села выбрались уже вечером, после того, как жандарм отужинал у старосты. Вокруг было тихо и темно. Нигде не светились огни, по пустынным улицам слонялись полицаи; они, видимо, чтобы доказать свою бдительность, из-за каждого угла подбегали к подводе и спрашивали, кто едет. Жандарм вздрагивал и отчаянно ругался.
Юрко сидел рядом с ним. Правя лошадьми, незаметно вынимал из кармана по две-три листовки и осторожно опускал за грядку телеги. Сыпал так все время, пока не выехали за село. А выбросив последнюю листовку, закурил и пустил лошадей рысью.
На следующий день сельские полицаи рты разинули от удивления. Ну, как тут скроешь? Пришлось снова известить жандармерию. Разъяренный жандарм опять прискакал «на место преступления». Но на этот раз кучером был не Юрко.
…Слушать похвалы по своему адресу было неловко. Юрко хотел остановить Катю, но не решался. Из-под насупленных бровей украдкой поглядывал на нее, ловил ее улыбку, видел между полными губами белый влажный блеск ровных зубов. И ему становилось еще приятнее. Это чувство причудливо переплеталось с ощущением неловкости и даже досады, но досады не совсем обычной, а какой-то странно волнующей.
Юрко чувствовал, но не хотел, не осмеливался сознаться самому себе, что приятно ему потому, что о нем с восторгом говорит Катя, а не кто-либо другой.
А она, закончив свой рассказ звонким смехом, неожиданно щелкнула его пальцем по носу:
— А ты не очень! Можешь не задаваться!
В последнее время в их отношениях произошла какая-то неуловимая и странная перемена.
Катя уже не была четырнадцатилетним подростком. Теперь ей минуло шестнадцать. Она налилась, как румяное яблочко осенью, и очень вытянулась. В ее движениях еще оставалась детская угловатость, но уже по-девичьи округлялся стан, плавнее стали жесты. Иной раз проскальзывала в ней непривычная солидность, рассудительность взрослой. Но это не мешало ей весело смеяться, быть живой и подвижной. Взрослое и детское чудесно сочеталось в Кате и придавало ей волнующую прелесть. Чем-то напоминала девушка молоденькую вербу, трепещущую и сверкающую каждым листочком под дуновением теплого весеннего ветра. Совсем исчезли беспричинная детская раздражительность и неожиданные вспышки злости, всегда кончавшиеся слезами.