Все вместе собирались ребята не всегда и не часто. Если надо было дать какое-либо поручение, Юрко передавал его непосредственно лишь тому, кому предстояло его выполнить. Сходились, чтобы выслушать сводку, почитать новую книгу или газету, которую, по определенным соображениям, нельзя было пустить по рукам. Порой играли в «дурака». Карты появлялись всегда, когда доходило до серьезных дел. Служили они и развлечением, и ширмой. А иногда, если дело нуждалось в особенной конспирации, появлялась даже бутылка самогона. В таких случаях выпить иной раз приглашали и Шкуру.
Конечно, в глаза Шкурой его никто не называл. Имя его — Левонтий; он любил, хоть это и редко случалось, чтобы называли его почтительно — Левонтием Стратоновичем. Было ему двадцать четыре года. Высокий, неуклюжий, нижняя губа толстая и отвисшая, верхняя — тонкая и подобранная. Еще мальчишкой исчез из села вместе с отцом после того, как их раскулачили. Вернулся, уже будучи взрослым, при немцах. Сразу же стал полицаем. Был зол и мстителен. Понравился жандармам и стал своим человеком у начальника жандармского поста. Поселился на той же улице, где жил Олекса. Сперва ходил в зеленой солдатской форме без знаков различия, весь увешанный оружием. Потом ему выдали изрядно поношенный синий полицейский мундир с плеча какого-то немецкого шуцмана. На долговязом Шкуре он болтался как на вешалке, топорщился и отдувался.
Шкурой, впервые увидев Левонтия в этом мундире, прозвал его Толя Билан. Прозвище так и прилипло к нему и стало привычным. Не прошло и месяца, как все село за глаза иначе и не называло его.
У ребят Шкура был «приручен». Мысль о том, чтобы приручить его, подал осторожный Витя. Долго настаивал на своем: «Ведь это не помешает. Кружок, в котором иногда будут видеть Шкуру, не вызовет никаких подозрений; следует так поступить для соблюдения разумной осторожности. А там, смотришь, и польза какая-нибудь выйдет».
Витя долго и упорно повторял одно и то же, и Юрко в конце концов, обсудив это со Степаном Федоровичем, согласился.
«Приручил» Шкуру Олекса. Долго ходил за ним молча, со своей неизменной улыбкой. Рассматривал, как диковинку, восторгался. Затем, воспользовавшись случаем, пригласил к себе домой и угостил самогонкой. Позднее, опять по какому-то поводу, уже вместе с ребятами напоил изрядно. Шкура любил выпить. Любил и в карты поиграть. «Приручился» он очень быстро.
Вскоре он и впрямь пригодился. Дом, в который хаживал полицай, не вызывал подозрений. Поэтому там совершенно спокойно поставили радиоприемник. Ребята, которые «дружат» с полицаем, уж, конечно, антифашистскими делами не занимаются. Да еще с таким полицаем, как Шкура, очень близким к жандармерии! Когда нужно было что-либо узнать — об арестованном товарище, о каких-нибудь намерениях жандармов, — приглашали Шкуру. Сперва ублажали самогоном, потом начинали его похваливать, а затем уже следовали расспросы. Шкура был заносчив и любил прихвастнуть. Хвастал, конечно, главным образом, своим бесстрашием в борьбе с партизанами и подпольщиками. Кичился своей проницательностью и умением видеть каждого человека насквозь, с первого же взгляда узнавать, кто чем дышит. Врал невероятно, но при этом выбалтывал много важных сведений.
В последнее время ребята собирались редко. По мере усиления партизанского движения гитлеровцы все более настораживались. Атмосфера накалялась. После заката солнца опасно было выходить на улицу. Партизанское соединение отошло дальше, на север, и связь с ним прервалась. Это угнетало Юрка. Он стремился уже к чему-то большему, чем обычные мелкие задания.
Вообще с юношей творилось что-то новое для него и мало понятное для его товарищей. Но шила в мешке не утаишь, и вскоре проказливый и не совсем безразличный к чужим успехам Костя стал почему-то при нем напевать:
Юрко подчеркнуто не обращал на это никакого внимания; хотя, и чувствовал, что Костя напевает довольно язвительно, на что-то намекая.