Все труднее становилось матери выдерживать такое напряжение. Теперь тревога ни на секунду не покидала ее. Отдала бы свою жизнь, чтобы сберечь Катю. Ведь ее единственное дитя на каждом шагу подвергается опасности! Чем и как спасти дочку? Не пускать? Запретить? Но имеет ли она на это право? Нет, лучше уж помогать ей, оберегать, отвращать опасность. А ежели что случится, если попадется Катя, взять все на себя…
Однажды, когда Катя возвратилась с задания, пробыв где-то целые сутки, взволнованная мать прижала ее к себе, зарыдала.
— Что с вами, мама?
— Катя, доченька, почему ты таишься от меня?
— Таюсь? С чем?
— Я все знаю, доченька! Не будь такой скрытной. Оттого, что ты скрытничаешь, у меня сердце болит еще больше. Лучше рассказывай мне все, что можно. Я и посоветую тебе, и помогу. Что ни говори, а ведь я больше, чем ты, прожила на свете, больше видела.
Катя прижалась к матери, целовала ее щеки, глаза, лоб.
— Мама, а я не знала, что вы такая. Я думала, что вы испугаетесь, запретите…
— Разве можно запретить солнцу сиять? Ведь ты у меня уже взрослая…
Долго сидели они в тот день рядом, поверяя друг другу свои мысли, боли, радости и тайны. Договорились: ни в чем не таиться и помогать друг другу. Катя очень просила мать никогда, никогда больше не плакать.
И с тех пор, правда, не видела девушка слез на ее глазах.
Ганна теперь всегда знала, куда дочка отлучается, советовала ей, что и как лучше сделать. Это приносило некоторое облегчение, хотя тревога не покидала ее ни на минуту. Крепилась, как могла, и старалась при дочке сохранять спокойствие.
А в этот раз не выдержала.
Узнав, что Катя уходит дня на три, весь вечер просидела с ней, сама уложила спать, поцеловала на ночь и, неохотно отрываясь от дочки, вышла в соседнюю комнату.
Ночью Катя внезапно проснулась. В хате было светло. Месяц заглядывал в окно. У ее кровати, подперев голову руками, сидела мать и тихо плакала.
— Чего вы, мама?
— Ничего, ничего, Катя, это я так… платок тут забыла и пришла за ним, — смутилась Ганна.
— Какой платок? Вы плачете? Отчего?
Задание казалось Кате легким, опасность — незначительной. Она даже рассердилась на мать.
— Вы ведь говорили, что плакать не будете.
— Ничего, ничего, доченька, я так… я сейчас пойду. Спи…
А утром, провожая Катю за ворота, не могла сдержать слез. И снова Катю взяла досада, так как ничто, казалось, не угрожало ей. Она поцеловала мать и попросила вернуться в хату. Но пока девушка не скрылась из виду, мать стояла у ворот и смотрела ей вслед, молчаливая, неподвижная и будто окаменевшая.
Скорбное лицо матери опять вызвало у Кати лишь легкую досаду. Зачем так беспричинно волноваться!.. Очень уж веселое и солнечное выдалось сегодня утро, и особенно радостным было настроение у девушки…
Молча прошли вдоль улицы. Спустились на берег.
Юрко хмурил брови. Шагал широко, прислушиваясь к самому себе.
Предстоял еще долгий день в степи. И он уже не мог, он должен был, непременно должен был сказать ей. Что бы там ни было, а сегодня все должно выясниться…
Катя весело о чем-то щебетала, но он ничего не слышал. Видел, как движутся ее полные губы, как быстро поворачивается головка, изгибается белая шея. Когда взглядывала на него и улыбалась, на смуглых щеках то вспыхивали, то исчезали милые круглые ямочки. Поблескивали из-под длинных ресниц веселые глаза.
Порой Юрко отдалялся на шаг, порой шел рядом, касаясь плечом ее плеча. От ее волос исходил какой-то особенный, тонкий и пьянящий аромат, напоминающий едва уловимый запах ромашки.