Неширокая тропинка бежала по берегу вдоль реки. Над тропинкой свисала высокая трава, кусты чернобыльника, обвитые повиликой, лапчатые листья цветущей дикой мальвы, желтые кисти щавеля. Иногда тропинка круто забирала вправо и тогда сбегала к самой реке, скрывалась в густых зарослях осоки. Под ногами путалась колючая ежевика, хлестали по лицу ивовые ветви, а земля была влажной и мягкой.
Порой тропинка убегала влево, становилась шире, вилась по прибрежным холмам, поросшим пахучим чабрецом, выгоревшей невысокой травой и васильками. Но Юрко всего этого не замечал. Прислушиваясь к Катиному щебетанию и не понимая ни одного слова, шел, словно в тумане, и ничего не видел. Ничего, кроме черного блеска ее глаз, ямочки на смуглой щеке, дразнящего смеха, ровных белых зубов. Сдвинув брови так, что вертикальная складка на лбу стала резче и глубже, Юрко упорно думал об одном. Не о любви, нет: он уже давно понял, что любит ее. Понимал, что это и есть любовь, ибо уже не мог удержать ее, сохранить в тайне. Он думал о том, что должен признаться, сказать. Но как? Как это делают и делали другие теперь и прежде, до него? Стать и просто брякнуть: «Катя, люблю тебя». Смешно, глупо и… страшно. Да, почему-то именно страшно. От одной мысли об этих словах сердце начинало бешено колотиться. Во рту пересыхало, и к горлу подступал комок. «Трус! Размазня!» — ругал себя, мучился, подбодрял. Но не помогало ничто. А что, если бы она знала? Высмеяла бы? Пренебрегла бы? Презрительно отвернулась бы?.. Но как? Как сделать, чтобы она знала об этом, как отважиться?
Они прошли уже не меньше километра. Катя все время оживленно болтала, а Юрко упрямо молчал. Наконец ее удивило это молчание.
— Что ты… будто воды в рот набрал? Надулся, как сыч…
Катя остановилась, посмотрела на его страдальческое лицо, заглянула в глаза, пылающие огнем, и умолкла. Губы растерянно дрогнули. Но тут же овладела собой и опять рассмеялась:
— Боишься, что ли?
Смех был неискренним. Звучали в нем тревожные нотки непонятного ей самой, затаенного чувства.
— Нет, — глухо ответил Юрко.
— А чего же? — стараясь быть веселой, спрашивала девушка. И опускала глаза, не выдерживая его горячего взгляда.
— Думаю…
— О чем?
— А о том, что ты сказала, — цепляясь за ее слова, как утопающий за соломинку, выдавил из себя Юрко. — Помнишь? Там, Степану Федоровичу… Забыла уже?
— А что я такое сказала? — зарделась девушка, внезапно почувствовав и угадав, что́ творится с ним. Она делала вид, что ничего не понимает. — Что я сказала?
— А то, что… что я не умею или не осмелюсь…
— Что? Что? Говори толком…
Но Юрко уже не слушал ее и не мог говорить. Хватит уже сказанного. И без того слишком много. Какая-то горячая волна ударила ему в голову, ослепила, лишила дара речи. Только и смог прошептать сдавленно:
— А вот… вот и осмелюсь…
Это было гораздо сильнее его, какой-то бешеный вихрь подхватил его и понес. Не владея собой, не соображая, что он делает, крепко и неловко обхватил руками шею девушки. Почти в забытьи ощутил, как забилось в крепко сжатых руках, словно попавшая в силок птичка, трепещущее тело девушки, его жаждущие губы коснулись чего-то шершавого, очевидно платка. Катя изогнулась, вырвалась, толкнула его в грудь, и он отлетел в сторону.
— Уйди! Ты чего это? — сердито прошептала девушка.
Она была взволнована и страшно зла. Лицо пылало, глаза горели. Платок сполз на плечи, косы разметались по груди, вздымаясь, как волны, от тяжелого прерывистого дыхания.
— Ты… — почти задыхалась, пристально и со злостью глядя на юношу.
А он будто окаменел. Картуз на затылке, взмокшие от пота волосы свесились на лоб до самых бровей. Лицо белое как мел, в плотно сжатых губах ни кровинки. Брови страдальчески сдвинуты, уголки губ горестно опустились. И в глазах мука, растерянность, стыд. Даже плечи как-то виновато и бессильно обвисли.
— Ты… — начала и сразу умолкла девушка. Взглянув на его несчастную, до смешного жалкую фигуру, не утерпела и залилась звонким, безудержным смехом. Обессиленная этим смехом, упала на траву и продолжала хохотать, возбужденно и весело, от всего сердца.
Досада, стыд, гнев, сожаление — все вдруг смешалось, налетело на него и охладило, расслабило. Резко повернулся и быстро пошел, почти побежал по тропинке, преследуемый звонким смехом, как ударами бича. Все в нем кипело холодным огнем. Мысли теснились в голове, обжигали.
Быстрый бег не утишил волнения, все же становилось немного легче. И он мчался без оглядки, бежал от ее смеха. Замедлил бег и немного успокоился. Силился постичь все происшедшее, но так и не постиг. Смеха уже не слышно было. Вспомнил, куда идет. Сообразил, что не надо было оставлять Катю одну. Хотел оглянуться, но заглушил в себе это желание сознанием новой для него гордости мужчины. Стал прислушиваться. Сперва вокруг царила тишина, потом донеслась песня: