Песня лилась тихо, слова едва угадывались. Звучала в ней мечтательная грусть, мягкая, убаюкивающая, проникнутая теплым, глубоким чувством. И следа не осталось от безудержного, задорного смеха… Пела Катя. Вполголоса, вкладывая в слова что-то необычайное, особенное.
Юрко подумал, что не следует петь в такое время. Но сразу позабыл об этом. Заслушался и, успокоившись, пошел еще медленнее.
Высоко над холмами стояло августовское солнце. Одурманивал запах увядающих трав, цветов, верб. Тело охватила истома, ноги отяжелели.
— Юра-а! — пронеслось по воде.
Он опять захотел оглянуться и не решился. Снова мелькнула мысль: «Кричать не следовало бы».
— Юра-а-а! Надо отдохну-уть! Ноги болят! — громко отчеканивала каждое слово Катя где-то позади, за излучиной реки.
Юрко, не откликаясь, остановился.
Перед ним простиралась левада. Высокие вербы, осокори, бересты. Холмы отступили влево, далеко от реки. Вдоль берега раскинулся густо усеянный цветущей белой ромашкой луг. Юрко поискал глазами и, выбрав место в зарослях ромашки, уселся в прохладной тени ветвистого осокоря.
Катя подошла нескоро. Косы ее уже были заплетены. Сбоку, возле маленького розового уха, в темных волосах алел полевой мак. Лишь красный платок так и остался на плечах. В руках держала большой букет луговых цветов. Прятала в него зардевшееся лицо, нюхала.
«Цветочки собирайте, что ли…» — сразу вспомнил слова Степана Федоровича.
Катя щурилась от солнца. Прикидывалась подчеркнуто серьезной. А села около Юрка совсем близко, рядом. Вроде ничего и не случилось.
— Ну и зной начинается…
Юрко не ответил. Упрямо уставился в землю.
— Если будет так жарко, дойдем ли сегодня?
Снова не ответил. Начал свертывать цигарку. Бумага расползалась в руках. Наконец свернул, закурил, затянулся.
— А ты как думаешь? Дойдем? — опять спросила Катя.
Молчал. Хотел и не решался заговорить.
Замолкла и она. Вдруг ощутил на своем локте прикосновение ее горячей руки.
— Юра, — сказала тихим, растерянным голосом, — ты рассердился?
Не знал, что отвечать.
А в глазах ее, заметил, снова блеснули искорки смеха, на щеках появились ямочки. Полные губы задрожали близко-близко возле его щеки.
— Сердишься? Глупенький, ты ведь едва не задушил меня. Я так испугалась…
Он и теперь не ответил. Не понимал даже, как это произошло. Видел только блеск ее глаз, слышал только бешеное биение сердца и шум крови, казалось закипавшей в жилах. Мгновенно захватило дух. Как-то помимо их воли, просто и властно, губы в губы и — долгий неизведанный поцелуй. Поцелуй, от которого замерло сердце, остановилось время и замолкло щебетание птиц. Лишь теплый ветерок всколыхнул травы, пригнул к земле белые чаши ромашек, разлив вокруг медовый аромат…
Катя прикрыла глаза рукавом, спрятала лицо на груди Юрка. Плечи ее дрогнули. И юноша почувствовал — рубашка стала теплой и влажной. Катя, дрожа, беззвучно рыдала. От волнения? От полноты счастья? А может, от того, что оно когда-нибудь может кончиться?
Юрко растерянно гладил ее плечо, косы, старался приподнять ее голову. Девушка упорно прятала лицо. Тогда оставил ее так, пока не выплакалась, и лишь потом нежными и неловкими поцелуями осушил слезы. Девушка склонила голову ему на плечо и молчала. Заглядывала ему в глаза и опять улыбалась сквозь слезы. Потом они мечтали. Мечтали о счастье. Придут наши, кончится война. Дмитро опять будет жить в солнечном приморском городе. Тем временем Юрко возвратится из армии. Обязательно станет учиться в мореходном училище. Они поедут туда вдвоем. А потом… Юрко даже не знал, что потом…
— А если с тобой что-нибудь случится на войне? — испуганно спросила Катя так, словно они теперь не воюют.
— Нет, со мной ничего не случится. Я непременно буду брать Берлин. А потом поедем…
Катя лукаво и капризно прищурила глаза.
— Стану я с тобой ездить! Разве ты любишь меня?
И были поцелуи, и горьковатый привкус ромашки на губах. И весь мир был теперь лишь в них и для них. И в мире существовали только они.
Однако мир был и вне их. Жестокий, безжалостный, но такой увлекательный и преисполненный счастья мир. Но об опасности они теперь не думали.