И снова, безо всякой связи, всплыла мысль-воспоминание: пароль — «Ромашка».
XV
ЧАР-ЗЕЛЬЕ
Ой ты, зелье зеленое, лесное чар-зелье! Сколько в тебе песен сложено, сколько чудесных сказок рассказано!
Ходит старая мать над лесным оврагом, кусты орешника руками раздвигает, слезы глаза ей застлали. Растила сына, лелеяла, в любистке и мяте купала. Чтобы рос крепким и сильным. А теперь ищет для него ломонос-зелье. Волшебное зелье — ломонос. Против фашистской неволи заколдовывает. Настанет тяжкая година, прикажут дитяти в неметчину проклятую ехать, нарвет мать ломонос-зелья. Стебли высокие, прозрачные, листочки острые. Словно туманом окутаны. А разотрешь пальцами — пахнет резко, приятно и сильно. В носу от него щиплет. Крепко натрет этим зельем тело дитяти. И выступят пятна красные, вздуются волдыри белые. Словно огнем обожгли. Станет гноиться белое тело ранами жгучими. Удивятся лекари немецкие болезни непонятной, побоятся напасти неведомой и оставят дитя в покое. В тяжелом мучительном покое. Потому что ни лечь, ни заснуть нельзя месяцами…
Ой ты, чар-зелье, зеленое, лесное! Сколько песен горьких о тебе сложат! Сколько былей страшных расскажут…
Ходит старая мать над лесным оврагом, травы раздвигает, ищет ломонос-зелье…
…Юрко вернулся из Качуринец только на третий день. Все сделал, как брат велел. Ночью доктора Желудя нашел, письмо передал и рацию перенес. А на другой день на рассвете домой отправился.
Шел глухими тропками, оврагами, заросшими межами. Вернулся исхудалый, хмурый. Пролегла меж бровей глубокая складка, да так и не расправилась. Весь словно огнем был сожжен. Словно обуглился. И глаза на бледном лице полыхали. Сам не начинал теперь разговора, только отвечал, если обращался к нему кто-нибудь, словами скупыми и тяжелыми. Трудно было говорить. Казалось, что и солнце в небе стало холодным, и мир — пустым. Тесно было в нем юноше и… одиноко. И лишь жгучая ненависть и долг перед товарищами поддерживали в нем силы.
Скупо рассказал обо всем Степану Федоровичу. Низко опустил тот чубатую голову. Лицо ладонями закрыл. И не видел его лица Юрко. Встав, отвернулся Степан Федорович, только зубами яростно заскрипел. Посоветовал ничего не говорить тете Ганне. Сказать, что осталась девушка с Дмитром. Все равно где-нибудь надо было от фашистов спрятаться, от мобилизации спасаться.
Поплакала Ганна и ничего не сказала, да и что ей было делать? Встревоженным ульем гудел весь район. Плач стоял над селами. В каждой хате живых отпевали. Готовы были своих детей в любую щелочку спрятать, в сердце своем укрыть. Да где уж там! Дети-то большие. Не на радость — на горе родителям, себе на муку выросли. На каторгу в Германию теперь погодков угоняли: и тех, что в двадцать шестом родились, и тех, что в двадцать седьмом.
Уже вторую неделю Юрко даже не показывался в кузнице: до нее ли, если объявили, что ты должен собираться в Германию.
Над тем, как спастись от каторги самому, он не особенно ломал голову. Не думал и думать не хотел. Были у него заботы поважнее.
Ведь с тех пор как он возглавил подпольную молодежную группу, должен был заботиться не только о себе. Теперь должен отвечать перед партией за целую, хотя небольшую, организацию.
Почти все товарищи, входившие в подпольную группу, были его ровесниками и подлежали мобилизации в Германию. Надо было не только агитировать за срыв мобилизации, но и тех, кто эту агитацию вел, спасти во что бы то ни стало.
На первый взгляд, сделать это было очень легко. Всех, кому угрожала фашистская неволя, немедленно переправить в партизанский отряд.
Но где теперь находится отряд? Непосредственно связан с ним Юрко не был. Был у него только приказ Дмитра: выполнив задание, вернуться домой и ждать его распоряжений. Связной от Дмитра мог прийти и сегодня и завтра. Но мог прибыть и тогда, когда ребят загонят в теплушки немецкого эшелона…
У Степана Федоровича, который по поручению райкома возглавлял теперь подпольную организацию села (Юрко знал об этом), тоже не было никаких связей. Из-за боев и вынужденного отхода партизан на север они временно прервались. Степан Федорович ждал связного так же нетерпеливо, как и Юрко.