Тихо скрипит дверь. На секунду тоненькая, как игла, полоска света впивается в темноту.
— Юрко! — слышит тихий голос матери.
Он отходит от береста, приближается к хате.
— Тихо?
— Тихо.
— Пойди погрейся.
— Я не замерз.
— Иди, иди. Еще простудишься. Теперь только болезней нам не хватает. Иди, я постою…
Холода он не боится, но в дом влечет жгучее детское любопытство.
В комнате сильно накурено. На столе тускло горит лампа. На стенах пляшут тени, и поэтому кажется, что в доме полно людей. А за столом лишь трое. Брат Дмитро, в синей рубашке, с подстриженной, теперь широкой бородой, задумался, положив голову на руки, и смотрит куда-то в стену. Напротив — невысокий, коренастый и широкоплечий человек. Острые глаза прячутся под низко нависающими белыми бровями, шероховатые щеки обветрены. На плечах короткий белый полушубок. Это — секретарь райкома. Юрко смотрит на него, и сознание, что он приобщен к великой тайне, наполняет душу трепетным восторгом. Ведь этот человек на нелегальном положении. Фашисты, охотясь за ним, тщетно обшарили два района. О нем шепчутся в селах. А он сидит вот здесь, рядом. Он доверяет Юрку и полагается на него, на его бдительность. А что, если бы узнали об этом в полиции? Не посмотрели бы на то, что Юрку только пятнадцать лет. От такой мысли он проникается уважением к себе. И ему кажется, что с этими людьми вообще бояться нечего. Что вообще никакая опасность с ними не страшна.
Ближе к дверям, положив ногу на ногу (на одной ботинок, другая в валенке), сидит Степан Федорович. Тот самый, которого спасла Катя и которого зовет отцом. У него черный курчавый чуб. А в серо-стальных, почти темных глазах все время поблескивают насмешливые веселые искорки. Он раздувает тонкие ноздри длинного хрящеватого носа, смешно, двумя струйками, как паровоз, выпускает дым и хитро поглядывает на Юрка.
— Что, зятек, промерз?
Степан Федорович оказался неугомонным шутником, пересмешником. С Катей они всегда хохочут, переворачивая в доме все вверх дном. Тетя Ганна часто даже сердится. Катю он называет дочкой, говорит, что теперь у него две дочери. Одна, настоящая, живет на Урале. А так как Юрко очень часто приходит к тете Ганне (то с каким-нибудь поручением от брата, а то просто посидеть, чтоб обменяться с Катей книгами, поговорить и, конечно, пошалить немного), то Степан Федорович зовет его зятем. Это слово приводит Юрка в смущение, и он заливается румянцем, словно красная девица.
— Ничего, брат, привыкай. Как говорится: «Терпи, казак, атаманом будешь». Садись, погрейся…
Они, видно, говорили о чем-то, а когда вошел Юрко, замолчали.
На скатерти лежит нарезанный хлеб, на сковороде — яичница. Стоит миска с огурцами, бутылка водки.
Степан Федорович берет бутылку, откупоривает ее и быстро, очень ловко наливает рюмки.
— Водку пьешь, зятек?
Юрко еще больше смущается. Водки он сроду не пил. Ко всему еще и Дмитро оборачивается к нему, с минуту смотрит внимательно.
— Садись, Юрко.
Тревожное предчувствие теснит ему грудь. Что-то хочет сказать брат — серьезное и важное. Неужели действительно что-то должно произойти? Паренек осторожно и неловко присаживается на краешек стула.
— Вот что, Юрко… Какой сегодня день, знаешь?
— Знаю.
— Так вот… Сегодня в Москве, на Красной площади, как всегда, — слышишь, как всегда! — состоялся военный парад. Николай Иванович сам слушал Москву. Да ты не стесняйся, выпьем по рюмке за нашу победу. И за Москву…
Так вот оно!.. Не зря все время казалось — что-то должно произойти. И произошло. И не поймешь теперь, отчего сжалось горло, жжет в груди, не хватает дыхания. То ли с непривычки рюмка водки так подействовала, то ли радостная новость? Значит, как и всегда, стоит и будет стоять Москва! И доносится ее голос даже сюда. Она озаряет все в непроглядной осенней тьме. Юрку становится тепло и хорошо. Утирает набежавшие от крепкой водки слезы и смелеет. Ему тоже хочется сказать что-нибудь значительное, свое, взлелеянное в мечтах.