А Юрку скоро будет семнадцать. На каждом шагу он старался подчеркивать свое старшинство, но, убеждаясь, что ничего из этого не получается, досадовал, сам не зная на кого — на себя или на Катю.
В последнее время незаметно для самого себя часто советовался с Катей, как с ровней. С тех пор как ушел брат, она стала самым близким его товарищем. Девушка понимала это, принимала как должное и нередко высказывала свои суждения безапелляционным тоном. Так было, когда речь шла о подполье. Не раз казалось, что Катя относится к нему, как к младшему. Юрка раздражало и то, что она частенько весело подшучивает над ним. Раздражало тем более, что не решался, не находил в себе смелости протестовать.
Высоким ростом юноша пошел в брата. Но не сутулил плеч, как брат, был строен. На высокий, чистый лоб падала белокуро-золотистая прядь. Вертикальная складка над переносицей делала его старше, суровее, говорила о нелегкой жизни. Из-под густых бровей серые лучистые глаза глядели твердо и мужественно. Нос был прямой, четко очерченный. И, как назло, ко всему этому — полные, детские губы, нежный, как у девушки, подбородок. А когда улыбался, на щеках точно так, как у Кати, появлялись кругленькие ямочки. Покоя не имел из-за этих ямочек. То ли они и впрямь были смешны, то ли просто нравились Кате, но она часто, когда Юрко улыбался, неожиданно тыкала ему пальцем в щеку, как малому ребенку, и смеялась:
— Ой, какие ямочки! Будто у девчонки!
Юрко отчаянно краснел. Он вообще часто вспыхивал там, где вовсе и не надо было. Потому злился.
А Катя радостно восклицала:
— Ишь, как смущается, красная девица!
В такие минуты он готов был выжечь эти ямочки каленым железом. Хмурился, закусывал губу, старался поскорее окончить разговор и удрать. Не знал, подшучивает ли Катя нарочно, понимая, что это ему неприятно, или просто так, с присущей ей непосредственностью. Во всяком случае, это повторялось довольно часто. Доводила его до слез, и он даже не мог показать своей злости. Заглушал ее. Порой, казалось даже ненавидел девушку.
Не мог уже, как прежде, прикрикнуть на Катю, велеть замолчать, не мог натереть ей щеки снегом или вымазать нос мелом. Не смел. Почему-то терялся наедине с ней, чувствовал себя неловко. Он старался смотреть в сторону, чтобы не встретиться с ее глазами, а случайно коснувшись рукой Катиной руки, мгновенно вспыхивал. Испытывал в ее присутствии непонятное смущение, говорил лишь о делах и тут же убегал. Но если долго не видел ее, начинал тосковать. Все время ему чего-то не хватало. И хотелось тогда пойти поговорить. Подходя к ее дверям, иногда не сразу решался взяться за щеколду, ощущая непонятный самому холодок в груди.
А еще и весна какая была тогда! Какое небо высокое, чистое, голубое и прозрачное! И как радостно замирало сердце, когда вверху под белыми облачками курлыкали журавли, возвращаясь на родину. А как нежно, словно девичий смех, звенел тоненький, подмерзший за ночь апрельский ледок на гулкой земле. И как он сверкал, радостно розовея под утренними солнечными лучами! Какой просторной, бескрайней и молодой была весенняя земля! Вилась по той земле полноводная река, переливалась всеми оттенками небесной синевы. И уже зажигались на влажных ее берегах теплые огоньки одуванчиков.
А где-то за далеким Днепром, у Павлограда, крушила лед, дышала огнем и уже стучалась в их края желанная свобода. И все чаще вспыхивали над ними в дневном небе алые звезды на крыльях советских самолетов.
По раскисшим дорогам и топким пашням бежали голодные и оборванные итальянцы — остатки разбитой армии Муссолини. Как гончие, мчались за ними немецкие жандармы. Ловили, избивали. А те, оскалив зубы, казавшиеся еще белее на почерневших от ветра лицах, отстреливались. И бежали дальше, как мелкие воришки, хватая развешанные на плетнях мешки и дерюги, — все-таки защита от холода. Стреляли в всполошенных кур.
Уже поглядывали с тоской в глазах за Буг и Прут голодные румынские фашисты, проклиная Гитлера.