Измученный, Степан Федорович похудел и побледнел, стал мрачным и неразговорчивым. И даже хромать начал сильнее, чем прежде. Никому ни о чем не рассказывал. Даже два ближайших его помощника знали не все. Работали они, подчиняясь дисциплине подпольной организации, знали, что готовят взрыв, но когда он произойдет — не имели представления.
И вот первым, кому он рассказал обо всем и кого решил привлечь к участию в последнем акте, был Юрко. Юноша с радостью согласился. Состояние, в котором он находился после смерти Кати, требовало именно такого дела. Наконец-то он по-настоящему отомстит за нее.
XVII
ЕСТЬ НА СВЕТЕ МОСКВА!
У человека, как и у птицы, наступает в жизни такое время, когда у него крепнут крылья. Тогда отцовское гнездо становится тесным и неопытный подросток вдруг вылетает из отчего дома в манящий и неизведанный широкий мир. Иногда это случается в теплый солнечный день. Тогда крылья радостно и свободно рассекают упругий воздух. А иногда в холод, непогоду, дождь. Ветер сбивает с пути, впереди за два шага ничего не видишь, густой тяжелый туман давит и тянет вниз. А впереди темно и жутко. Дорога в отчий дом исчезла, растаяла в серой мгле, возврата туда нет. Лишь одна надежда остается — на свои неокрепшие, не знающие полета крылья, и лишь одна дорога — вперед! Должно же где-там, за темными тучами, вновь блеснуть солнце.
Последний день в родном доме показался Юрку долгим и скучным. «Скорей бы уже кончился», — думал юноша. А послезавтра, самое позднее через три дня, он, Степан Федорович и все спасенные от фашистской неволи ребята будут уже в отряде, среди своих, встретятся с Дмитром, Николаем Ивановичем.
В сумерки Юрко пробрался к Галине Петровне.
Их разговор был недолгим. Учительница рассказала, как ему найти ребят, дала пароль к старосте села Гончаровка, просила передать привет Дмитру и Николаю Ивановичу.
На прощание взяла в свои теплые ладони голову юноши, притянула к себе и с материнской нежностью поцеловала в лоб.
— Будь счастлив, Юрко, на новом пути.
Голос ее задрожал, и Юрку стало так тяжело, такую жалость почувствовал он к этой близкой, почти родной женщине, остававшейся теперь в селе, казалось ему, совсем без друзей, в одиночестве на опасном посту, что он, боясь выдать свое волнение и этим огорчить ее еще больше, круто повернулся и почти выбежал из хаты.
Прощание с матерью было еще тяжелее. Как ни крепилась старушка — не выдержала и горько заплакала.
Так, рыдая, и собирала его в дорогу.
— Кто ж тебе там, сынок, хоть рубашку постирает, — приговаривала сквозь слезы…
Чтобы не видеть слез материнских, Юрко вышел во двор, спустился в погреб, отыскал ящик из-под патронов и долго перебирал в темноте спрятанные там еще в сорок первом году вещи. Вынул оттуда пистолет и знамя. Пистолет положил в карман. Знамя старательно обернул вокруг груди, заколол булавкой и, надев пиджак, застегнулся на все пуговицы.
В холодную осеннюю ночь тайком покинул родной кров. Пустым и огромным показался ему мир, когда он переступил порог, тихо прикрыв за собой дверь. И, вероятно, заплакал бы, если б не владело им чувство острой ненависти. Эта ненависть осушила слезы. И хоть впереди была неизвестность, но только там он сможет отомстить — за Катю, за осиротевшую мать, за изломанную, загубленную юность…
Они лежали на скале, в зарослях сухой лебеды. В балке, прямо под ними, выступали из темени верхушки старых верб. Где-то там, на дне, меж кустами, невидимый, тихо журчал ручеек.
Направо, над непроглядной линией горизонта, угасал, прячась за тучи, раскаленный серп луны. Ползли по земле неясные, расплывчатые тени. Балка, до краев наполненная темнотой, казалась илистой речкой, а выхваченные из мрака и поблескивающие при лунном свете узенькие листочки верб — резвящимися в ней серебряными рыбками. Напротив, сразу же за балкой, смутно белея стерней, вздымался холм. Белая стена мастерских на нем казалась сказочным замком. Оконные стекла мерцали зеленым призрачным светом, а синеватый цинк кровли отливал мягким, бархатным блеском, как неподвижный пруд в темных крутых берегах.
Степан Федорович лежал, облокотившись на моток шнура. Юрко, положив голову на руки, смотрел перед собой. Оба молчали. Дожидались, пока зайдет луна.
Юноша никак не мог избавиться от неприятного чувства — чувства человека, преследуемого в собственном доме. Он думал, вспоминал. Не такой представлял себе когда-то первую разлуку с домом. Он едва-едва, будто сквозь туман, припоминает… Отец помирал… В хате царила печаль, слышался плач. О чем-то шептались соседки. Говорили, что ночью отца подстрелили за то, что организовывал колхоз. Утром его нашли во рву, залитого кровью, и с тех пор он не подымался. Мать плакала. А Юрку почему-то было почти безразлично: еще не мог постичь, что такое смерть, она была ему непонятна и потому не страшна. Его даже развлекало то, что в доме много посторонних. Лишь гораздо позднее Юрко понял услышанные тогда, но не осознанные слова. В тот момент они не произвели на него впечатления, но почему-то запомнились. Тяжело, хрипло дыша, останавливаясь после каждого слова, отец утешал мать: