— Что ж… Ничего не поделаешь… Нам трудно. Зато дети… будут счастливы… Для них все…
Юрко не помнил, когда уходил из дому самый старший брат, Дмитро. Но знал — рассказывали, — ушел, сопровождаемый плачем. Отправился искать лучшей жизни в далеких городах. Потому что в селе не к чему было руки приложить.
Второй брат ушел в армию. Этот день и теперь Юрко хорошо помнит. Новобранцев провожали всем колхозом. Накануне пировали. И хотя на глаза матери набегали слезы, это были слезы радости, потому что и настроение было веселое и радостное. Проводы казались Юрку праздником. Это и впрямь было так.
И совсем уже весело, полный надежд, светлых и ничем не омраченных планов на будущее, попрощался с отчим домом третий брат. Даже мать не плакала, провожая его. Ехал брат в столицу учиться в институте. О лучшей дороге в широкий мир и мечтать не приходилось.
Все три брата нашли в жизни свой путь и свое место. Все были довольны. И все же, изредка собираясь в родном доме, они то ли шутя, то ли всерьез завидовали Юрку:
— Вот кому повезло! Знал, когда родиться!
— Только бы желание — выбирай, что по душе.
И вот вдруг все пошло под откос.
Случилось так, что юность Юрка началась с того, чего и представить себе не мог ни один из его братьев. И покидает он отчий дом не с радостными надеждами, а с запекшимся от гнева сердцем, с холодной решимостью преследуемого. Неизвестность смотрит ему в глаза равнодушным мерцанием звезд, непроглядной тьмой. Не страшно, лишь становится не по себе. Может, и для него настанут теплые солнечные дни, но он уже будет не тем. И уже не вернутся эти три года, не оживут детские мечты, не согреется возмужавшее и суровое сердце наивным теплом детских снов.
Юрко внимательно смотрит вперед. Туда, где в лунном свете высится белый сказочный замок. И ему становится жаль — жаль утраченного детства, жаль Кати, жаль матери. Жаль здания, с любовью возведенного неутомимыми руками односельчан.
Юрко оборачивается к Степану Федоровичу и едва слышно шепчет:
— Ни одного камешка не останется, все снесет, правда?
— Да. Но снесет и фашистов. Целую сотню, а то и больше. Сегодня на ночь они оставили тут десять машин.
Юрко молчит минуту-другую, потом опять шепчет, скорее себе самому, чем товарищу:
— И все равно — жаль…
Степан Федорович понимает Юрка и не спешит с ответом. Ближе придвигается к юноше, тихо вздыхает:
— Ничего не скажу тебе. Утешать не стану. Жаль… И жаль, и тяжело. Тяжело уничтожать то, во что вложил свой пот, свою силу. Нет, нечем мне тебя утешить. Но хочу, чтоб ты запомнил одно: пока там живет враг — не жалей. Жаль поджигать свой дом. Но если в нем живет враг и иначе его не выкуришь оттуда, — подожжешь! Должен! Идя на такое дело, помни, Юрко: есть на свете Москва. И никогда не дойдет фашист до моего Урала. Это говорю тебе я, простой уральский рабочий. Есть русский народ. И он не оставит тебя в беде, Помни об этом, и крепче будет твоя рука. А теперь, брат, пора…
Луна скрылась за невидимым горизонтом. Сгустилась, стала совсем непроглядной тьма.
Они спустились с горы, осторожно раздвигая кусты, перешли балку. Перепрыгнули через ручей. Затаив дыхание, поднимались вверх.
Остановились под старой вербой. Перед ними серела стерня. Дальше, шагов за сто, виднелась стена мастерских.
Степан Федорович молча передал Юрку моток шнура, взялся рукой за один его конец. Потянул к себе, лег на стерню, пополз и сразу исчез, растворился во тьме. Лишь шнур в руках юноши вздрагивал и разматывался.
Обо всем договорились заранее.
Степан Федорович, добравшись до стены, соединит шнур с тем, который спрятан под крышей. Потом возвратится, если ничто не помешает.
Если же Юрко заметит, что около мастерских не все благополучно, то он должен действовать сам: не дожидаясь Степана Федоровича, зажечь шнур и бежать к реке, на условленное место. Это на тот случай, если Степан Федорович наткнется на охрану. Тогда он, конечно, побежит не к Юрку, а в противоположную сторону. Так он отвлечет внимание от шнура и проберется к реке другой дорогой.