— Еще бы! — насмешливо воскликнул Довгий. — Без тебя знаю, что не повторится. А ты лучше скажи, как это случилось? Ты ведь слышал мой приказ?!
— Слышал… — пересилил себя Юрко и поднял голову. — Слышал… Тот полицай был тогда с эсэсовцами… Может, это его пуля убила тогда Катю…
О Кате тут знали все. Но слышали о ней от Юрка впервые… Потому и замолчали, притихли сразу, сочувственно и встревоженно наблюдая за юношей.
— И все же это тебя не оправдывает, — нарушил тишину глуховатый голос Дмитра.
— Конечно! Правильно! — вдруг подскочил к столу Довгий. — Но тут надо принять во внимание, что в бою он держался смело, как настоящий партизан…
Дружный смех разрядил напряженность.
Юрко подошел к столу, положил руку на знамя и твердо, громко сказал:
— Даю вам всем партизанское слово, что больше этого не будет!..
И хотя дисциплина в отряде была строгой, все же Юрку поверили и в комсомол приняли единогласно.
Николай Довгий, забыв о своей угрозе, сам упросил Дмитра оставить юношу в группе подрывников.
…Соединение снова двинулось на север.
Осень и зима сорок третьего — сорок четвертого года проходили в непрерывных боях и столкновениях.
Каждый день радио приносило новые радостные вести об освобождении советских сел и городов… Воронеж, Харьков, Киев… Фронт подошел к Днепру, и советские войска форсировали реку в нескольких местах.
А партизанское соединение за линией фронта уничтожало вражеские гарнизоны, громило фашистские обозы, разрушало дороги и мосты.
За короткое время Юрко стал закаленным и смелым партизаном. Его любили в отряде, уважали за решительность, выносливость и находчивость, считали равноправным боевым товарищем. Не было ни одной разведки, особенно подрывной операции, в которой бы он не участвовал.
А когда выдавалось свободное время, все равно не сидел сложа руки. Мог подковать коня, подбить сапоги, залатать одежду и даже обед приготовить. Всегда охотно читал товарищам газеты и книги…
Старые, опытные разведчики, отправляясь с ним на операции, шутя говорили:
— С Юрком пойдешь — обязательно повезет!
На людях Юрко всегда был весел, но к веселости этой примешивалась колючесть. В бою он часто лез на рожон там, где это вовсе не нужно было, и брат иногда даже отчитывал его.
За зиму парень похудел и еще больше возмужал. Щеки его потемнели от мороза и ветра, губы потрескались. Опухшие посиневшие руки, казалось, уже не ощущали холода. Часами мог лежать на снегу, спать зимой под открытым небом.
Без дела всегда томился. О смерти и опасности не думал. Сам напрашивался на трудные и сложные операции, движимый не юношеским стремлением к романтике, а жаждой мести. Не мечтательную грусть порождало в нем воспоминание о затерянной в лесу Катиной могиле, даже не тоску, а лишь боль, которая взывала к мести. Потрясенный этой трагической гибелью, он думал, что уж никогда не придет к нему счастье любви. То, прежнее, неповторимо. Летний луг, усеянный белой ромашкой, никогда уже не зацветет в его жизни. Отныне нет для него солнечных дней, лишь мороз и вьюга. И жить он будет уже не для себя, а только для других. И бороться во имя тех, кто пал в бою, и тех, у кого жизнь еще впереди…
Сильнее всего на свете хотел он наступить на горло фашистским убийцам, прийти в их Германию, в их Берлин.
Теперь даже о смерти говорил с холодным безразличием:
— Мне лишь бы до тех дней дожить! Прийти в Берлин, увидеть Гитлера на виселице, а там пусть смерть. Лишь бы победить, а жизни мне не жаль.
Юрко не рисовался. Так в то время думал и чувствовал…
…В феврале, излечившись в Москве, вернулся в свое соединение Николай Иванович.
Партизаны с боями продвигались на юго-запад, в глубь оккупированной врагом территории, по дороге разрушая фашистские коммуникации, взрывая мосты и склады.
А советские войска, окружив в районе Корсунь-Шевченковского вражеские части, добивали их.
Каждый новый день приближал Юрка к родным местам, к родному селу…
XIX
НАША БЬЕТ!
Спрыгнув с дерева, Юрко лег на живот и пополз. Сперва вдоль огорода, затем прямо по лужам, задевая сухую желтую осоку. Остановился и залег под кустом вербы. Красноватые, налитые весенними соками, ветви горьковато пахли. Осторожно раздвинул руками стебли камыша и посмотрел вперед. В двух шагах тускло поблескивала свинцовая вода. Синели прибитые к берегу обломки льдин.
Вставал мутный мартовский рассвет. За серой речной гладью темнели кусты верб, тянулись черные полосы огородов. Хаты выступали из серой мглы неясными темными пятнами. Из-за холма в безоблачное темно-фиолетовое небо вздымались клубы черного дыма. Время от времени прорывались сквозь дым бледные языки пламени. Издалека долетало тихое потрескивание объятого огнем дерева. Еще дальше, за едва очерченной грядой крыш, беззвучно вспыхивали обесцвеченные рассветом гроздья зеленоватых ракетных огней. Угасали, оставляя в воздухе белые ленты дыма. Сухо хлопали редкие, будто игрушечные, выстрелы. А если хорошенько прислушаться, можно было уловить слабый гул встревоженной толпы. Юрко знал: гитлеровцы взорвали и подожгли все, что успели, и теперь панически бежали из села.