(5) Как утверждают, Луций Элий Стилон [135]имел обыкновение говорить, что Квинт Энний написал это о самом себе и описание это сделано на основе нравов и характера самого Квинта Энния. [136]
Речь философа Тавра о способе и путях перенесения боли согласно доктрине стоиков
(1) Когда мы с философом Тавром [137]направлялись в Дельфы на Пифийские игры, чтобы увидеть собрание почти всей Греции, то во время этого путешествия мы прибыли в Лебадею [138]— старинный город в земле Беотии. Там Тавру сообщили, что один его друг, видный философ стоического направления, прикован к постели тяжким недугом. (2) Тогда, прервав свой путь, ибо вообще-то ему следовало двигаться быстрее, и покинув повозки, он поспешно отправился увидеть [больного]; мы же по привычке последовали за ним туда, куда он направлялся. И, войдя в дом, где находился больной, мы увидели человека, страдающего болями и спазмами кишечника, что греки называют κόλον, и одновременно — сильной лихорадкой. Он издавал сдавленные стоны и вздохи, а из груди его вырывалось затрудненное дыхание, свидетельствующее не столько о боли, сколько о сражении с болью.
(3) После того как Тавр позвал врачей и побеседовал с ними о лечении, которое надлежит применить, он укрепил [своего товарища] в сохранении терпения, приведя в пример его же собственную выдержку, которую в нем наблюдал. Когда мы вышли из дома и направились к повозкам и спутникам, Тавр сказал: «Вы видели, конечно, зрелище не самое приятное, однако же полезное для познания — встретившихся и сражающихся философа и боль. Сила и природа болезни совершали то, что им свойственно — мучение и разлад членов [тела], а разум и природа души действовали в противоположенном направлении, что также им свойственно: он твердо переносил, сдерживал и ограничивал внутри себя приступы сильной боли. Никаких воплей, никаких плачей, никаких других не красящих его звуков он не издавал; только, как вы видели, [такие звуки], которые свидетельствовали о сражении добродетели и тела за обладание человеком».
(4) Тогда один молодой человек из учеников Тавра, не лишенный познаний в области философии, сказал: «Если острота боли [139]столь сильна, что она борется против воли и решения души, вынуждая человека, вопреки его желанию, стенать и признавать злом свирепствующую болезнь, почему же тогда у стоиков боль называется „безразличное“, а не „зло“? [140]И почему, далее, приверженец стоической философии может быть чем-то принуждаем или почему боль [может его к чему-либо] принудить, тогда как стоики имеют обыкновение говорить, что боль ни к чему не принуждает и что мудреца невозможно ни к чему принудить?»
(5) На это Тавр, уже с повеселевшим лицом — казалось, что соблазн этого вопроса ему приятен, — сказал: «Если бы этот наш друг чувствовал себя лучше, то отстоял бы подобные вынужденные стоны от превратного толкования и, как я думаю, решил бы для тебя этот вопрос; я же, как ты знаешь, во многом не согласен со стоиками или, лучше сказать, со Стоей. Ведь они часто противоречат и сами себе, и нам, [141]как показано в книге, которую мы по этому вопросу сочинили. [142](6) Однако, чтобы тебе угодить, я скажу, как говорится, менее учено, но более ясно. Будь здесь кто-либо из стоиков, он, полагаю, не преминул бы все это изложить с большим числом отступлений и более замысловато. Ты же, я думаю, знаешь это старое и весьма известное выражение:
Затем он стал следующим образом рассуждать о боли и стонах недужного стоика. (7) „Природа всех вещей, — сказал он, — которая нас породила, внушила и привила нам в те самые минуты, когда мы родились, любовь и привязанность по отношению к самим себе до такой степени, что для нас практически нет ничего столь дорогого и важного, как мы сами, и она, природа, решила, что это есть основание сохранения непрерывности человеческого рода, когда каждый из нас с момента появления на свет изначально приобретает чувства и привязанности, которые древними философами были названы τά πρώτα κατά φύσιν (первейшие свойства по природе), что [означает] радоваться тому, что хорошо для собственного тела, и избегать всяческих неудобств. Затем, по мере взросления, из своих собственных начал (ex suis seminibus) возникает разум, [а вместе с ним] и расчет при принятии решений, и рассмотрение истинной честности и полезности; более тонкое и основательное различение благ и противоположного им>. [144]Так и достоинство добродетели появилось прежде всего прочего и отделилось от [понятия] прекрасного, а какое-либо внешнее препятствие, которое могло бы помешать обладать им, заслужило презрение; ведь было решено, что нет иного истинного непосредственного блага, кроме достоинства, и нет никакого иного зла, кроме позора. Все прочее, находящееся посередине [между этими крайностями], как принято считать, не является ни достойным, ни позорным, ни хорошим, ни дурным. Однако [среди этих нейтральных категорий] были выделены и отделены друг от друга предпочитаемые (productiones) и не предпочитаемые (relationes), которые сами [стоики] называют προηγμένα и α̉ποπροηγμένα. [145]Вот почему наслаждение и боль — в том смысле, насколько это простирается до тех пределов, в которых жизнь можно считать блаженной и счастливой, — остаются в области срединной [между ними], и про них принято думать, что они не относятся ни к [категории] доброго, ни к категории дурного. (8) Однако в силу того, что своими первыми чувствами — болью и наслаждением — только что родившийся человек был наполнен до правоспособного и разумного возраста, а также благодаря тому, что [он] по природе своей склонен к наслаждению, а от боли, как от злейшего врага, бежит и прячется, разум, возникший позже, едва ли может вырвать с корнем и погасить эти изначально и глубоко внедрившиеся привязанности. Однако же разум постоянно с ними сражается и, если они усиливаются, угнетает их, подавляет и заставляет себе подчиняться и повиноваться. (9) Итак, вы видели философа, опирающегося на решение своего разума тогда, когда он боролся с силой болезни и приступами боли, ни в чем не уступающего, ничем не обнаруживающего [свое состояние], как обыкновенно поступают многие страждущие, которые громко сетуют и жалуются и называют себя бедными и несчастными. Он же издавал только сильные вздохи — знаки и проявления того, что он не побежден и не угнетен болью, а стремится ее побороть и одолеть.
137
30 Кальвизий Тавр — см. комм. к Noct. Att., I, 9, 8. Присутствие Тавра на Пифийских играх подтверждается найденной в Дельфах надписью (Syll.3, 868А).
138
31 Лебадея (совр. Ливадия) — город на западе Беотии, религиозный центр с оракулом Трофония.
139
32 Acerbitas doloris (острота боли) — общепринятая конъектура Крамера, рукописное чтение — corporis (тела) — не дает удовлетворительного смысла.
140
33 Об этих ключевых понятиях стоической философии см.: Noct. Att., I, 2, 8—12; II, 7, 19; IX, 5, 5 и соответствующий комментарий.
141
34 То есть перипатетикам, к которым, как указывает Геллий (Noct. Att., VII, 14, 5), принадлежал сам Тавр.
142
35 Скорее всего, основным источником для написания данной главы и послужила книга "Περὶ τη̃ς α̉νάθειας τω̃ν Στοικω̃ν".
143
36 Aristoph. Ranae, 1445. Геллием добавлен второй глагол λέγε, отсутствующий у Аристофана.
145
38 Соотношение греческих и латинских философских терминов можно себе представить следующим образом: producta, productiones = προηγμένα — относительные внешние блага (здоровье, красота и т. д.), которые не являются абсолютными благами, но и не относятся к числу зол (у Цицерона соответствующие понятия передаются через participium perfecti — producta, praeposita, praecipua); reducta, reductiones = α̉ποπροηγμένα — вещи не предпочитаемые, то, что не является реальным злом, чему, однако, не следует отдавать предпочтение перед реальными благами (Цицерон использует participium perfecti — remota, reiecta (De off., III, 51)). Однако в тексте Авла Геллия употреблено другое слово — relationes (отношения, отнесения). Кроненберг исправляет его на традиционное reductiones, Стефаний — на reiecliones (отклонения); его конъектуру помещает в основной текст Маршалл. Однако Мараш предлагает оставить relationes без эмендации, полагая, что это слово может быть понято как абстрактное существительное от refero — относить, уносить (в сторону).