— Мы не должны общаться с этими людьми, сын мой. С этими невежественными варварами. У них отталкивающие манеры, они воняют, носят длинные волосы, облачаются в шкуры животных и брюки вместо пристойных одежд, питают отвращение к культуре… Мне продолжать?
— Возможно, им и присуще все то, что ты перечислил, отец. Но я сталкивался с ними и знаю, что они могут быть смелыми и честными — в отличие от многих сегодняшних римлян. А уж преданнее друзей, чем германцы, еще надо поискать. Как бы то ни было, нравятся они нам или нет — все это пустое. Они живут здесь, и никуда от этого не денешься. Вышвырнуть их отсюда мы не в силах, они нужны нам в армии; и лучшее, что мы можем сделать — попытаться найти с ними общий язык. Ты же и сам знаешь, что они искренне восхищаются многим из того, что есть у римлян, и хотят, действительно хотят, мирно сосуществовать с нами в пределах одной империи. С нашей стороны было бы полным безрассудством этим не воспользоваться. Констанций это понимал, поэтому и старался подружиться со всеми германскими племенами. Сейчас, после его смерти, у нас новый полководец, Аэций, и, кажется, он стоит на тех же позициях.
— Твой Аэций предал интересы своего народа, — произнес Гай внезапно окрепшим голосом. — Мы уже побеждали кимвров и тевтонов — под водительством Гая Мария. Сможем проделать это и еще раз.
— То было пять веков тому назад, — раздраженно бросил Тит. — Согласись, с тех пор многое изменилось. Вспомни лучше об Адрианополе! Или забыл, чему сам был свидетелем? Говорят, столь жестокого поражения Рим не видел со времен Канн.
— После Канн мы смогли оправиться, — возразил Гай, — и разбили-таки Ганнибала.
— И от кого я это слышу — от тебя, моего отца? — Тит издал вздох разочарования. Поднявшись со стула, он вытащил из тайника «Liber Rufinorum», развернул свиток и начал читать: «Причинив готам огромные потери — впрочем, вполне сопоставимые с нашими, — мы вынуждены были предпринять тактический уход в город — для перегруппировки сил». — Вновь скрутив свиток, Тит отложил его в сторону. — Ты убедил себя в том, что в Адрианополе так все и было. Знаешь, в чем твоя проблема, отец — ты не можешь прямо смотреть в лицо фактам, не можешь смириться с тем, что все это случилось с Римом. Ты во всем винишь германцев, хотя должен винить самих римлян.
— Поясни-ка, что ты хочешь этим сказать? — Гай старался сохранять спокойствие, хотя заметно было, что грубоватая критика сына возмутила его до глубины души.
— Если Рим действительно хочет избавиться от германцев, ему нужно будет где-то поискать главное: патриотизм. А вот его-то уже почти и не осталось — «благодаря» порочной налоговой политике римских чиновников. «Варваров» же, как ты их называешь, оставшиеся без средств к существованию бедняки везде приветствуют как освободителей. Людей мало интересует, выживет ли Рим или падет. Что ж ты этого не пишешь, а? Об этом в твоей книге нет ни строчки. Если ты не переменил своего мнения о моей женитьбе на Клотильде, я, пожалуй, заберу «Liber Rufinorum» с собой. Что скажешь?
— Решив что-либо, настоящий римлянин своей позиции не меняет.
— Ничего более напыщенного и глупого никогда не слышал! — в сердцах воскликнул Тит. Он отдавал себе полный отчет в том, что лишь расширяет разверзнувшуюся между ним и отцом бездну, но ничего не мог с собой поделать. — Что ж, у меня есть для тебя еще одна новость, которая вряд ли тебе понравится. Хотел сообщить ее в более спокойной обстановке, да уж какие тут теперь любезности! Я решил стать христианином.
Повисла мертвая тишина. Когда же Гай поднялся на ноги и заговорил, голос его не выражал никаких эмоций:
— Уходи. И не забудь свою германскую шлюшку. Ты мне больше не сын.
После того как разорвались — окончательно и безвозвратно — узы, связывавшие его с родным домом и семьей, в душе Тита поселились печаль и чувство невосполнимой утраты. Вместе с тем теперь он чувствовал себя свободным. Тит Валерий Руфин понимал, что, как и Юлий Цезарь пятьсот лет назад, он перешел свой Рубикон и обратно дороги нет. Интуитивно знал он и то, какими будут его следующие шаги. Первым делом он отошлет Клотильду к ее народу и займется урегулированием вопросов, связанных с собственным крещением и их женитьбой. (Возможно, придется преодолеть некие племенные препятствия, но уж точно — не религиозного толка; в отличие от большинства его знакомых-германцев, считавших себя арианами, Клотильда была убежденной католичкой.) Затем он попытается — так или иначе — поступить на службу к Аэцию, чья политика интеграции германских племен в структуру империи кажется ему лучшим — а возможно, и единственным — путем, по которому Рим сможет двигаться вперед. «Точно, именно так я и поступлю», — решил Тит и почувствовал, как, вперемешку с облегчением, его охватило волнение. Выбор был сделан.