— Как была бы я счастлива, если бы мне удалось забыть его! Но иного счастья мне не видать — мое сердце умерло… навсегда…
V
Вскоре случились три события, в равной мере взбесившие Потемкина. Граф Ланской был возведен государыней в княжеское достоинство, а Бодена получила миниатюрный портрет императрицы, осыпанный бриллиантами, для ношения на груди. И то и другое доказывало, что план светлейшего окончательно не удался — а ведь тем не менее не одну записочку прикалывали по его приказанию то к туалету, то к письменному столу, то к подушке императрицы.
Третья неприятность — следствие первых двух — должна была, казалось, окончательно поколебать его положение. Однажды императрица при всем дворе обратилась к Потемкину со следующими словами, сопровождаемыми самой милостивой улыбкой:
— Князь Григорий Александрович, ты непрестанно доказываешь, насколько тебе близки мои интересы и как ты неустанно заботишься обо мне. Давно я ничем тебя не награждала — ты уж прости, стареть начинаю, память слабеет. Но сегодня мне не спалось, задумалась я о разных делах и вспомнила свое упущение. Вот, князь, — сказала она, взяв из рук Ланского продолговатый янтарный ящик и подавая его Потемкину, — возьми! Это знак моей тебе признательности! Да не открывай при всех-то, — улыбнулась она, — а то позавидует еще кто-нибудь, а у меня таких драгоценностей больше и нет вовсе! Ну, ступай к себе, князь; вижу, что не терпится посмотреть; ступай, голубчик!
Восхищенный новым доказательством высочайшей милости, Потемкин помчался к себе. В кабинете он осторожно открыл янтарный ящик… и нашел там все записки, которые по его приказанию подбрасывались императрице!
Конечно, ящик был немедленно разбит вдребезги об пол, а записки полетели в печку. Но этого было мало; надо было как-нибудь спасать себя — его положение трещало по всем швам.
И светлейшему пришлось испытать на себе справедливость поговорки: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Налетела беда, перед которой все побледнело, но беда заставила его потерять голову, наделать глупостей, и эти глупости… спасли его.
Впрочем, одно из писем, которое мы сейчас предложим вниманию читателя, разъяснит все это лучше.
Отправляясь за границу, великий князь опять обратился к своему другу Бибикову с просьбой писать ему подробно обо всем, что делается при дворе. Письма должны были быть адресованы на имя князя Куракина, камер-юнкера двора его высочества. Кроме того — во избежание всяких случайностей — для главных героев и героинь двора были придуманы сатирические псевдонимы, над разгадыванием которых не приходилось особенно ломать головы. Так, Екатерина называлась «Мессалиной», Ланской — «Антиноем», Потемкин — «Одноглазым Купидоном» и так далее.
Для великого князя было сущим наслаждением и отрадой получать эти письма. Бибиков в совершенстве владел французским языком, и его послания казались блестящими памфлетами — легкими, злыми и остроумными, не говоря уже о том, что они отлично отражали все события петербургского двора.
И вдруг письма прекратились. Великий князь, не зная, что подумать, осторожно навел справки и узнал, что последнее письмо Бибикова перехвачено русской полицией и сам Бибиков выслан в строжайшее заключение под надзор куда-то близ Астрахани.
Это перехваченное письмо действительно было написано более чем смело. Оно гласило:
«Дорогой князь и друг! Сегодня смогу сообщить Вам много нового, что немало поразит Вас. Но ведь недаром иностранцы называют Россию „страной неограниченных возможностей“, воистину, мы живем в век чудес!
Наша Мессалина Великая, все более и более не чающая души в своем юном Антиное, изобрела недавно такой проект, который только крайняя почтительность мешает мне назвать сумасшедшим. Именно: она твердо решила обвенчаться с Антиноем!
Хотя этот проект держали под величайшим секретом, но отставной Купидон каким-то чудом пронюхал о нем. Уж не знаю, право, не выделяет ли наша петербургская почва каких-нибудь вредных паров, от которых все сходят с ума, но Купидон бросился к Мессалине, в бешенстве накинулся на нее с упреками и оскорблениями, топал ногами, грозил кулаками и осыпал не особенно галантными словечками, от которых сильно припахивало не то конюшней, не то казармой… Мессалине не осталось ничего иного, как упасть в обморок. Купидон оставил ее лежать на полу и ушел, как будто ничего не случилось.
Вот что называется положением! Как быть? Оставить так — невозможно! Наказать — но чем? Ведь с такими господами, как наш Купидон, приходится считаться.