— Милый Павел, ты, конечно, шутишь, но ведь совершенно ясно, что поэт под этим плодом понимает именно сердце, созревающее для любви под лучами солнца взглядов своей милой, — заметила Наталья Алексеевна.
— Ого! Да и ты, никак, у меня поэтесса? Ну, хорошо! Но если у Державина в груди не яблоко, а действительно сердце, то как же это он ухитрится делить его на две части?.. Ну, не буду, не буду, — засмеялся великий князь, встретив полный укоризны, молящий взгляд супруги, — я просто шучу… Очень мило! Только вот что: Бог троицу любит, а потому прочти-ка нам еще что-нибудь, да и довольно на сегодня, потому что все чрезмерное вредно… даже соловьям, миртам и позлащенным плодам!
Державин прочел третье стихотворение:
— Молодчина, безумный комар, совсем молодчина! — воскликнул великий князь, разражаясь аплодисментами. — Ишь ты, плут какой! Смотри, Гавриил, если моя почтенная мамаша услышит, как ты читаешь свои стихи, то ты сразу составишь себе карьеру. Ведь она любит безумных комаров… вершков двенадцати ростом!
— Вы — истинный поэт, — обратилась к Державину великая княгиня, стараясь замаскировать бестактную выходку великого князя, — у вас непритворное, горячее чувство, вы легко владеете рифмой и полны глубоко поэтических образов. Работайте над собой, шлифуйте свою музу! Такие люди, как вы, нужны каждой стране!
— Правда, правда, Гавриил, продолжай работать! Конечно, всякой стране нужны прежде всего хорошо выученные солдаты и дельные чиновники, но и поэты… отчего же! Работай, Гавриил! Правда, сейчас я ничем не могу наградить тебя — ведь я только великий князь, сын мудрой и великой Екатерины! Но погоди, придет мое время! До свидания, спасибо тебе, Гавриил Романович.
Поэт сейчас же откланялся. Великая княгиня милостиво протянула ему руку для поцелуя, и когда он, задыхаясь от счастья, приник к ней почтительным поцелуем, она сказала с мечтательным видом:
— «Кто комар? Его я знаю. Ну, а свет тот? Это — ты!» Ведь так, кажется?
— Простите, ваше императорское высочество, немного не так: «Кто комар? Того не знаю».
— Вот как? — сказала великая княгиня и продолжала с тонкой, кокетливой улыбкой: — А мне почему-то казалось, что именно… его я знаю.
Державин вспыхнул до ушей. Великая княгиня продолжала:
— До свидания, Гавриил Романович! Надеюсь, вы еще не раз почитаете нам свои произведения. Я очень благодарна вам; давно я не слышала ничего более изящного и красивого!
Вернувшись к себе домой, Державин дал волю своим чувствам:
— Божество мое! Светоч моей жизни! Ты оценила мои вирши, ты поняла, что только тобой и для тебя писал я их! Ты похвалила их… Да не коснутся же эти стихи ни взора, ни слуха низменных людей!
Он достал три листика, на которых были написаны прочитанные великой княгине стихи, нежно поцеловал их и благоговейно сжег на свечке.
И в этот день не было человека счастливее гвардии поручика Державина!
III
Антипатия, которую великий князь высказал к Потемкину в разговоре с Державиным и которую он так же открыто высказывал повсюду и везде, коренилась главным образом в той нежности, с которой императрица Екатерина II относилась к своему фавориту. И без того не в меру честолюбивый, смелый и беззастенчивый, Потемкин злоупотреблял склонностью государыни и делал все, чтобы ухудшить положение великого князя. Словно ему, мелкопоместному дворянину, нравилось, что все, решительно все, не исключая и наследника престола, делают только то, что хочет он, Потемкин; что все должны склониться перед ним и плясать под его дудку.
Он добился этого. Все, кто не хотел льстить, заискивать, должны были испытывать тяжесть его могущественной десницы. Все, кроме одного слабого, хрупкого создания.
Этим слабым созданием, осмеливавшимся издеваться над волей всесильного временщика, была Бодена, смуглянка-ведьма Потемкина. В ее руках скованный из гранита и стали характер Потемкина становился податливее и мягче воска. Она говорила ему грубые, неприкрашенные истины, называла его дылдой, дураком, дубиной, орясиной, упорно действовала наперекор его желаниям, а он все терпел, все сносил. По временам он приходил в неистовое бешенство. Но тогда Бодене достаточно было кинуть на него притворно-робкий, чарующе-молящий взор из-под длинных, пушистых ресниц, достаточно было сложить умильным бантиком свои коралловые губы — и гнев гиганта таял, словно по волшебству. Если же раздражение Потемкина было уж слишком сильно, тогда она хватала бубен и принималась кружиться по комнате в вакхически-причудливой пляске. Случалось, что во время танца с Бодены спадали тонкие одежды; однако, не обращая на это внимания, она продолжала танцевать, прикрытая только прядями длинных, шелковистых волос, фантастическими змейками обвивавшими ее нежное, молочно-белое тело. Потемкин терял голову; он кидался к ней, хватал ее в свои мощные объятия и хрипло говорил слова покорности, страсти, восторга.