— Да пойми же, злая девчонка, что я люблю тебя больше всего на свете, что я не могу жить без тебя!
— Все это пустые, лживые слова!
— Бодена, потребуй от меня доказательств! Я дам их тебе!
— Дай мне доказательство: отпусти меня!
— Все, что хочешь, но только не это. Пока я живу на свете, ты останешься моей крепостной, и нет той силы в мире, которая может вырвать тебя у меня!
— Эх ты, хвастунишка! Ну, а если мне со скуки придет в голову изменить тебе?
— Тогда… Я скажу тебе, что будет тогда. Ввиду того, что на этот счет я отличаюсь страшной щекотливостью и не признаю никаких шуток, то, узнав про твою измену, я так накажу тебя, как ты того заслуживаешь. Прежде всего, дорогая моя деточка, я обнажу дивные красоты твоего тела и изуродую их нагайкой. Затем, сокровище мое, я обрежу тебе волосы и уши и в таком виде выгоню ко всем чертям.
— И ты думаешь, балда, что я остановлюсь перед такими угрозами, если мне вздумается изменить тебе? Ошибаешься, одноглазый красавец, этим меня не испугаешь. Единственное, что меня пугает, это мысль: «Неужели же я на всю жизнь буду связана с тобой?» Ужаснее такой казни я не знаю! — И, вскочив с места, Бодена, юркая, как уж, выскользнула за дверь.
«Противная девчонка бессовестно третирует меня! — подумал Потемкин, оставшись один. — Ну, да ничего, за дождем следует солнце, и я уверен, что Бодена в самом непродолжительном времени кинется нежной и покорной в объятия своего господина и повелителя. Но как она дерзка, как она дерзка! Положим, именно поэтому-то она и нравится мне! Господи, насколько она выше всех этих дам, готовых пасть в мои объятия по первому знаку. Взять хотя бы моих племянниц! Одна Надежда-безнадежная[4] — ведь ее распущенность не имеет пределов. А Варенька, а Александра… Впрочем, Варенька — премилая девчонка. Давненько я не видал ее… Ба, да не проучить ли мне смуглянку-ведьму? Небось раскается, прибежит с ласками да ужимками, а я… Да, надо выдержать денек-два»…
И Потемкин сел к письменному столу и, улыбаясь, написал следующую записку к Варваре Голицыной, урожденной Энгельгард:
«Варенька, жизнь моя, ангел мой! Приезжай, голубушка, сударка моя, коли меня любишь. Целую всю тебя. Твой дядя»[5].
IV
Через несколько дней после разговора между Потемкиным и Боденой, описанного в предыдущей главе, в Петербург примчался курьер, доставивший печальную весть о новой победе, одержанной Пугачевым над войсками Михельсона. Все высшие чины правительства всполошились от этой новой удачи самозванца — успехи восстания грозили серьезной опасностью.
Императрица делала вид, будто восстание нисколько не тревожит ее, но на самом деле сколько бессонных ночей, скольких горьких дум стоила ей пугачевская эпопея! А вести становились все грознее.
Однажды утром, получив новую депешу с театра военных действий, государыня так взволновалась, что уже в семь часов послала разбудить Потемкина с приказанием немедленно явиться к ней, хотя она и знала, что он встает только после одиннадцати.
Потемкин заставил довольно долго ждать себя. Екатерина Алексеевна нетерпеливо расхаживала взад и вперед по кабинету и наконец воскликнула:
— Мой одноглазый Купидон становится чересчур небрежным и ленивым. Надо будет серьезно поговорить с ним, потому что более так продолжаться не может. Уж сколько раз я собиралась сделать это, но — о, женщина, слабость тебе имя! — не могла решиться осыпать его упреками, так как его отвага, широта размаха, авторитетность — все так действует на меня, что бывают минуты, когда — мне стыдно даже самой себе признаться в этом — когда… я просто боюсь его. А почему? Все потому, что я — женщина, только слабая женщина, а этот одноглазый циклоп — мужчина, мужчина в полном смысле этого гордого, хотя и унизительного для нас, женщин, понятия. Бывают моменты, когда я готова проклинать тот миг, в который пленилась им и вверила ему свои мечты, свои планы, свои широкие задачи. А в другой раз — я готова благословлять тот же самый миг… Но он все не идет! — снова вспылила императрица, с досады покусывая пересохшие губы. — Что может, что смеет помешать ему явиться сейчас же на зов своей государыни? Нет ему извинений, довольно унижений! Сегодня же я… Ага, чьи-то шаги! Это он! Ну, тише, тише! Обыкновенно холодное негодование действует лучше, чем пламенный гнев!
Вошел Потемкин. Он сразу заметил, что императрица рассержена, и поклонился ей особенно глубоко и почтительно.