— Для кого «него»? — удивленно спросил врач.
— Дурацкий вопрос! — обрезала Бодена, сейчас же спохватившаяся, что чуть-чуть не выдала себя. — Конечно, для моего господина и повелителя, которому я принадлежу и душой и телом!
— Значит, ты, дурочка, уже не рвешься на свободу?
— Я желаю только одного: чтобы он полюбил меня!
— Глупая козочка! Да разве он не любит тебя?
— Да… конечно… Видишь ли, бывают моменты, когда он сердится на меня за мою резкость, упрямство… Мне хотелось бы стать лучше, и тогда он будет еще больше любить меня.
— Каждый человек, сознающий свои ошибки, находится на полпути к исправлению!
— О, я так хотела бы исправиться!
— В таком случае запомни евангельский текст, дитя мое: «Будьте кротки, как голуби, и мудры, как змеи».
— Быть кротким и мудрым? Соединить в себе голубя и змею? О, это великолепный совет, Кукареку!
Бауэрхан ушел. Через четверть часа к Бодене прибежал Потемкин, чтобы объявить ей о только что полученном известии, которое заставляло его сейчас же выехать из Москвы в Тулу, но при этом добавил, что через четыре дня он рассчитывает вернуться обратно.
— Возьми меня с собой! — взмолилась Бодена, ласковая и кроткая, как никогда.
— Это невозможно, дорогая, по многим обстоятельствам!
— Неужели ты бросишь меня одну здесь!
— Не беспокойся, с тобой останутся Бауэрхан и Державин. Они постараются развлечь тебя.
— Ненавижу их обоих!
— Но почему, глупая девочка?
— Потому что они — мои злейшие враги; я знаю, что они ненавидят меня оба!
— Ты очень несправедлива к ним обоим, дурочка! Уверяю тебя, оба они относятся к тебе очень хорошо… И с чего ты взяла, что они — твои враги?
— Я чувствую это.
— В данном случае чувство обманывает тебя. Ну, до свидания, дорогая моя девочка! Будь здорова! — сказал Потемкин, целуя Бодену в глаза. — Через четверть часа я уезжаю!
В последний раз крепко прижав цыганку к сердцу, словно расставаясь с ней на целую вечность, Потемкин вышел из комнаты и отправился к себе.
VIII
Вечером этого дня Державин сидел в своей комнате, погруженный в сладостное опьянение творчеством. Перед ним в облаках света носился несказанно прекрасный образ великой княгини Натальи Алексеевны, и, охваченный поэтическим восторгом, он изливал в ее честь целые каскады рифмованного фимиама. Никогда еще доселе Державину не приходилось работать с таким жаром и рвением. Не успевал он окончить одно стихотворение, как следующее уже просилось излиться, и мозг теснил рой поэтических образов.
Вдруг тихий оклик вывел его из тумана поэтических грез. Державин испуганно обернулся и увидел какую-то фигуру, закутанную в широкий серый плащ, с лицом, закрытым густой вуалью.
— Кто ты? — спросил потревоженный поэт.
— Это я! — ответила Бодена, сдергивая с лица вуаль.
— Что тебе нужно от меня? — с отвращением в голосе спросил Державин.
— Немногого… Я умоляю, чтобы ты подарил мне одну минутку внимания, чтобы ты дал мне наконец возможность высказаться перед тобой!
— Говори, но поскорей, у меня нет ни времени, ни желания выслушивать тебя! Ну-с, так что же заставляет тебя проскальзывать ко мне ночью и мешать мне заниматься?
— Я хотела спросить тебя, знаешь ли ты, что такое любовь?
— Любовь — это чистое, бескорыстное, поэтическое движение сердца, о котором такое создание, как ты, не может иметь ни малейшего понятия!
— О, как ты ошибаешься, Гавриил! Я тоже знаю, что такое любовь, потому что… полюбила тебя!
— Не лги! Ты не знаешь, что такое любовь! Ты знаешь только нечистые побуждения, ты знаешь только греховный трепет чувственности! Это не любовь; это грязь и грех, та самая грязь и тот самый грех, в которых ты родилась, в которых выросла, в которых копошишься и теперь!
— Если ты полюбишь меня, Гавриил, то твоя любовь очистит меня!
— Да ты с ума сошла?!
— Ты прав, я сошла с ума от безграничной, пламенной, мучительной любви к тебе!
— Твои признания оскорбляют меня. Уйди отсюда, Бодена, я не хочу даже и слушать тебя!
— Гавриил, сжалься надо мной! Не отталкивай меня от себя! Только ради тебя выношу я ласки ненавистного мне Потемкина, только ради того, чтобы быть ближе к тебе, я лгу ему, притворяюсь и страдаю, страдаю без конца. Я не могу жить без тебя, Гавриил! — И Бодена упала на колени перед Державиным.
— Выслушай меня, Бодена! — заговорил он. — У нас с тобой разные понятия о порядочности и долге. Ты оправдываешь своею любовью ко мне весь тот обман, которым отвечаешь на искреннюю привязанность к тебе Григория Александровича, а я говорю, что любовь не может вести ко злу и обману. Любовь — высокое, святое чувство и ведет только к добру и правде. Даже если бы я любил тебя, я все равно отверг бы твою любовь, потому что не захотел бы нарушить свой долг перед моим благодетелем. Ничто в жизни так не ценно ему, как твоя любовь. И этого должен лишить его я, который так ему обязан? Нет, никогда, Бодена, слышишь, никогда! — я не отплачу ему злом за добро… даже если бы любил тебя… Но я не люблю и не могу полюбить тебя. Ты слишком у земли, слишком доступна; мою же душу влечет к высшему, к недостижим ому.