— Я, я нне-знал, что это ваш мя-мя-чик, — заикаясь, промямлил насмерть перепуганный Игорь. — Я, я думал, что это мя… этих… самых, как их… д-детишек…
— Вот как раз у тебя детишек и не будет! — рявкнул здоровяк, поднимая топчан в воздух.
Ио трагедии никакой не произошло. Пляжный громкоговоритель откашлялся и проверещал:
— Гражданин, потерявший нижнюю часть одежды, зайдите к заместителю директора пляжа! Повторяю…
— Ура! Нашлись! — запрыгал радостный Игорь. — У-у-ти, у-ти! — Он сделал пальцами козу, шутливо дернул за нос оторопевшего верзилу и побежал за вещичками.
МЕСТЬ ИНЖЕНЕРА САЙКИНА
Сайкин спал. Во сне он видел себя еще студентом. Они отчаянно спорили о чем-то с Маринкой Александровой, а потом без всякого перехода он стал ее жадно целовать. Что-то кольнуло Сайкина в сердце, он перевернулся на другой бок. Сон тоже перевернулся, и он оказался космонавтом.
— Твоя очередь, — коротко сказал ему сосредоточенный товарищ. Товарищ плавал в невесомости, и лица его Сайкин не разглядел.
— Если долбанет метеоритом или там еще чем, передай нашим привет, — сказал Сайкин и стал выбираться в открытый космос.
Во сне Сайкин тяжело и хрипло дышал. Он лежал на старом, продавленном диванчике в неудобной позе, и в ранних сумерках его неуютная комната приобретала совсем нежилой облик. Длинные серые тени блуждали по ней от огней проезжающих машин, и пятна на стенах имели очертания далеких стран на школьной контурной карте.
Как ни крути, он был неудачник. Даже старые ботинки, стоящие в углу, казалось, говорили: «Мы ботинки неудачника. Взгляните внимательно — разве непонятно?»
Сайкин и сам знал, что он неудачник. Дело было даже не в том, что ему не повезло. Он не чувствовал горечи от неутоленной мечты, разбитой надежды. Его не мучила зависть, и спазмы оскорбленного самолюбия ему были неведомы. Если бы случайно ему и повезло, все кончилось бы тем же самым диваном и неуютом.
Однажды ему и впрямь повезло: после института его оставили в аспирантуре. Он был толковым и серьезным студентом. Предложил принципиально новую схему реле, и его решили оставить. В то время он сошелся с Маринкой, она любила его, но, как часто это бывает у русских женщин, к чувству любви примешивалась снисходительность. Сайкин совсем было собрался превратиться в аспиранта, снять комнату и жениться на Маринке, но его судьба, недовольная таким оборотом, срочно вытянула из колоды козырного Покобатько. Покобатько учился на их потоке, и кто-то там кому-то позвонил, и вместо Сайкина аспирантом стал Покобатько.
Маринка возмутилась, ходила в инстанции, но дело как-то заглохло. Она считала, что Сайкин сам виноват, что он не должен был молчать, что он капитулировал, предал их обоих и еще черт знает что.
Всю эту историю Сайкин воспринял с потрясающим спокойствием. Словно он знал, что все наконец встало на свои места. Маринка уехала отдыхать куда-то на юг и не позвонила даже попрощаться. Там, на юге, она встретилась с каким-то горцем, ночью звонила Сайкину из компании, молчала, говорила отрывочно и странно.
— Что пили? — спросил Сайкин.
Она заплакала. Потом попросила прощения, сказала, что она не хотела, но что так получилось… Рядом с ней кто-то стоял и негромко что-то говорил успокаивающим баритоном. И Сайкину стало скучно. Ни отчаяния, ни чувства потери он не испытал — просто скуку. Словно все происходящее было уже когда-то давно и теперь бесконечно повторялось в разных вариациях. Не было даже ревности. Скука — и больше ничего.
Через много лет он встретил ее. Она мало изменилась, была загоревшей, беззаботной. У нее была собственная машина, двое детей. Жила она где-то на юге и, кажется, вышла за того самого горца замуж. Сайкин даже заискивал перед ней — он чувствовал какую-то свою вину за то, что встретился на ее пути и занял ее время. А она оглядела его с легкой грустью: так люди смотрят на дом, в котором провели детство.
Покобатько избегал Сайкина. Покобатько был подтянутый, крепкий и аккуратный парень. Немногословный, он, казалось, знал что-то такое, неведомое остальным. Даже внешне он выглядел так, что хотелось сказать: вот он, наш положительный человек. Глубоко чуждый всяким там шатаниям и сомнениям, он казался морально и идейно устойчив, как водонапорная башня. Куда уж было до него Сайкину!
Когда Сайкин забирал из института документы, они случайно встретились при выходе. Покобатько кивнул ему и хотел уже уходить, как вдруг какой-то весенний черт толкнул Сайкина, и он отмочил нечто такое, что и сам не смог бы объяснить. Он окликнул Покобатько, подошел, протянул ему руку, серьезно поздравил с зачислением и крепко пожал его широкую ладонь. Обычно Сайкин никому энергично руку не пожимал, не тряс — это было не в его характере. А тут он устроил какой-то театр. Маринка была на юге, все было позади, и впереди было нечто неопределенное. И тут эта случайная встреча. Покобатько был человек без комплексов. В армии он служил в десантных войсках и ребром ладони мог долбануть так, как иной и палкой не стукнет. Он посмотрел холодным синим глазом на Сайкина, кивнул и собранно ждал, что будет дальше.
— Я ухожу сейчас, — сказал Сайкин. — Покидаю… Вот забрал документы. То, что моя невеста звонила вам тогда, ходила, скандалила — не обращайте внимания. Я ей с самого начала говорил — не надо этого делать… Впрочем, мы расстались. Она уехала отдыхать и там встретила свою судьбу. С пышными усами. Но не в этом дело. Я с самого начала понимал, что вся эта история с моей аспирантурой какое-то недоразумение. Я ведь не имею каких-то там особых достоинств или талантов. Родственники тоже ничего такого… Отец погиб под Курском, мать работает на заводе гальваником… Живем в коммуналке… Посмотреть на меня — не то. С какой стороны ни подойдешь — не то. Не подхожу я для этой роли — молодого, перспективного ученого. Опять же в общественной жизни я ничем не отличился. Три раза ездил на картошку, раз на стройку. Никуда не выбирали… Ваше же лицо, товарищ, располагает к тому, чтобы вас выдвигали. Вы запросто можете сказать: «Мы, студенты и аспиранты нашего института, берем на себя…» А я как-то совестился, говорил только от своего имени. Не мог. Значит, все справедливо.
— Короче, — спокойно сказал Покобатько.
— Короче, гад, — сказал Сайкин, — смотри… Я тебе клянусь!
Он оскалился, с ненавистью посмотрел в глаза Покобатько и провел ногтем большого пальца правой руки по передним зубам — жест азиатской клятвы, который он видел в кино.
— Я тебе этот финт с аспирантурой не прощу, запомни! Рано или поздно, но фраернешься ты на чем-нибудь, и тут тебе амба! И это и все другое разом всплывет! За каждым шагом твоим, гадина, следить буду! Жизни не пожалею, но найду на тебя концы… Не уйдешь, тварь. Ты меня понял? — прошипел Сайкин, страшно кося глазом.
— Хорошо, — спокойно сказал Покобатько. — До свидания.
Сайкин промолчал, с ненавистью глядя на него. Он ждал. И дождался. Какая-то едва уловимая тень мелькнула на бетонной морде аспиранта, какое-то едва уловимое сомнение отразилось во взоре, какая-то чуть заметная неуверенность показалась в плечах… Он хотел что-то уже сказать Сайкину, но передумал. Он ушел, но этой секундной паузы было уже достаточно, и Сайкин вышел из института в превосходном настроении. Он поехал к старому школьному товарищу. У того в маленькой квартирке, на кухне, где сушились детские вещи, они выпили водки, поговорили. Сайкин все рассказал, тот все понял, искренне пережил за Сайкина, и вечером Сайкин вернулся домой.
Он поступил в какую-то контору, честно служил, не хвастал какими-то своими знаниями, да и то, что знал, вскоре позабыл. Ребята вокруг были очень хорошие, чем-то похожие друг на друга — незлобивостью и отходчивостью, открытыми взглядами, судьбами. На дни рождения и праздники покупали вскладчину вино и торт, и было очень весело и хорошо. Когда у Сайкина умерла мать, помогли. В самые страшные первые минуты молча были рядом, и все они были очень похожи на него и непохожи на Покобатько. Женщины старались казаться привлекательными, и их усилия и средства, к которым они прибегали, вызывали чувство товарищеского сострадания. И из-за этого они были милыми и нежеланными.