— С кем ты общался?
— Много с кем…
— Например. Я же всех знаю.
— Ой, не выдумывай, вовсе ты не всех знаешь. Мне было тридцать пять лет, когда ты родилась. Что я, до этого возраста ни с кем не общался? Да и когда ты была… мало ли с кем я виделся вне дома.
— Это ты о своих любовницах говоришь?
— А вот это не твоё дело.
— Нет, сейчас всё моё дело.
— Ошибаешься. Я же тебе скажу только то, что сочту нужным. Ты меня знаешь.
— Да мы с тобой раньше вообще никогда не разговаривали. И сейчас ты не можешь говорить откровенно?
— Просто есть вещи, которые тебя не касаются, в том числе и мои любовницы.
— Ладно, успокойся. Так кого ты видел?
— Ко мне сразу пришли мои маленькие брат и сестра, которых я не знал, никогда не видел. Мама о них рассказывала. Сестра Раечка умерла в совсем раннем детстве, а брат Лёва в четыре года — упал, ударился головой и вскоре умер. Подробностей я не знаю. Мама говорила, что он был кудрявый, красивый мальчик. Честно говоря, я об этих детях никогда в жизни не думал, а они ко мне захотели прийти.
— Зачем?
— Я думаю, затем, что им нужен был кто-то старший. Я их младший брат, а получалось, что я взрослый, а они дети, вечные дети.
— Они могли к маме с папой ходить.
— Они ходили… наверное.
— Ты что, у них не спрашивал?
— Нет, зачем? Им нужен был я.
— О чём вы разговаривали?
— Мы особо не разговаривали. Они же совсем маленькие, им просто рядом со мной было хорошо и спокойно.
— Какие они были?
— Я особо не приглядывался. Ты что имеешь в виду? Одежду? Внешность? Разве это важно? Обычные малыши, симпатичные, одеты, по меркам того времени, хорошо. А ещё ко мне приходил брат Мотя. Я его помнил. И помнил, к сожалению, как он погиб. Я думал, что забыл, никогда не вспоминал тот день. Но там всплыло воспоминание: мы вчетвером взяли лодку, мои братья-близнецы несли вёсла, им было по пятнадцать лет. Их приятель Исай одолжил эту лодку у кого-то из своей семьи, он был постарше. Они меня взяли. Без спроса — мама нам не разрешала на Волгу ходить. Я был рад, пошёл со всеми, было тепло, но шёл мелкий, едва заметный дождь. Мы выгребли на середину, лодку стало сносить течением, поднялся ветер, ребята испугались, устали выгребать, часто менялись местами, раскачивали лодку, и она перевернулась. Все оказались в воде, я ушёл на глубину. Меня вытащил тот чужой мальчик. Венька как-то выплыл, а Мотя — нет… Как он тонул, я не помню точно, хотя нет — помню его молящие, удаляющиеся глаза, когда голова несколько раз выныривала, помню его кричащий рот. Веня кричал уже с берега, бросался в воду, приятель его держал. Кто и как маме сообщил, я тоже не помню. Вот о каком Моте я тебе говорю.
— Ну, и как?
— Что — как?
— Как ты с ним, с этим Мотей, общался?
— Так себе… это было всего один раз.
— Почему?
— Да потому что Мотя на нас зол, считает, что мы его бросили, не спасли.
— Но вы же не могли.
— А он считает, что могли. С меня взятки гладки, а Венька… он же его на помощь звал. Кричал: «Веня, Веня!» А Венька к берегу поплыл, даже не попытался…
— Ты сейчас об этом так говоришь, что у меня ощущение, как будто тебе стыдно.
— Получается, что так, хотя всю свою жизнь я о брате Моте не очень вспоминал и себя, конечно, в его гибели не винил.
— А сейчас винишь?
— Я видел его, он никого из нас не простил. И меня тоже. За то, что у меня состоялась интересная жизнь, а он умер в пятнадцать лет.
— Он там с родителями?
— Не знаю. Может быть. Я видел его с мамой, папы с ними не было.
— А как ты с родителями? С сёстрами? У вас там дружная семья?
— Нет. Понимаешь, там не сохраняются такие же отношения, как были.
— Но ты же с мамой был дружен, насчёт папы я не знаю.
— Да не был я дружен с ней. Мама — это мама, она не была мне близким человеком. Я о ней заботился, когда мог, но никогда её не слушал, ничего ей не рассказывал, не воспринимал серьёзно, как ровню. Я вообще в шестнадцать лет из дому уехал. Мне казалось, что от родителей толку нет, да так оно и было.
— А отец?
— Нет, и с отцом мы не слишком понимали друг друга. Венька с ним почти не расстаётся, а я — сам по себе. Представляешь, Венька считает, что прожил насыщенную, плодотворную жизнь. Как был дурак, так и остался. Мне никогда к нему не хотелось.
— А сёстры?