— Федька… слушай. Алинка-то всё-таки к нам приедет. Я уверена.
— Ну и хорошо.
— А папа?
— Ир, ну что ж… мы же не можем всегда его скрывать. Скажем как есть. Разве у нас есть выбор?
Ира понимала, что Федя прав, но перспектива встречи отца с родственниками её пугала. Какова была бы их реакция? Верующих нет, у всех практический, рациональный ум. Как им принять нечто вроде привидения? А вдруг им будет противно, мерзко, муторно? Ей же тоже пришлось себя преодолеть, чтобы к нему прикоснуться, и её семья испытала то же самое. Но ей он родной, а остальным — не до такой степени. Надо называть вещи своими именами.
Интересно, почему эти нюансы волновали только её? С отцом было бесполезно обсуждать её страхи. Он плевать хотел. «Плевать» он любил. Отчего так? От нетонкости натуры, самоуверенности? Противоречивый Мелихов человек! Добрый и жёсткий, благородный и эгоистичный, прямолинейный и изворотливый. К нему нельзя относиться равнодушно — Мелихова либо любили, либо ненавидели.
Новогодние торжества миновали, Лиля готовилась к Мишиному дню рождения. Как ни странно, Федя с отцом снова обсуждали, кто что наденет, причём заранее. Папа решил идти в старых Фединых чёрных брюках и чёрной рубашке. Федя уступил бы ему и новые, но новые папе вовсе не нравились: что за дудочки безобразные? Стыд, как мужики теперь обтягиваются! Не всякую моду следует принимать. Папа говорил с Федей назидательно, как будто он по-прежнему был молодым зятем, которого надо было всему учить. Всё-таки странно, что они все теперь сравнялись по возрасту: папе всё ещё 74, Феде почти 71, а ей — 68. Они люди одного поколения. А вот и нет! Папа — он и есть папа, а они, несмотря на возраст — дети. А если бы он всё это время жил? А тогда папане в конце февраля исполнилось бы 103 года. Был бы он полная развалина, дряхлец убогий. А так — вполне ещё ничего. Но ведь дряхлец или нет — он бы всё это время жил, а он не жил, умер и был где-то там, чего никто не понимал. Интересно, может, если бы Мелихов не умер, они бы и в Америку не поехали. Недаром же он говорил, что с его секретностью его никогда бы не пустили. А значит, все сидели бы в Москве. Впрочем, насчёт «не пустили», может быть, Мелихов и ошибался.
На дне рождения всё сначала было хорошо, и Ира полностью расслабилась. Отец за каждым застольем теперь всегда сидел на своём месте. Началось всё с Лёни. Каким-то образом он стал хвалить Америку — в Америке, дескать, всё лучшее в мире. Никто ему не возражал. Это был Лёнин коронный номер, одно из его любимых провокационных заявлений в надежде, что кто-нибудь из присутствующих вступит с ним в глупую и бесполезную дискуссию. Никто не вёлся, даже вяло поддакивали, хотя и понимали, что Лёня и сам не особенно верит в то, что говорит, просто для развлечения ищет повод всех завести. Папа сначала, как и остальные, не заводился, но Лёня зачем-то сказал, что даже успехи в оборонке у СССР были мнимые, потому что русские в любом случае всё украли у американцев, и это всем известно. Отец ввязался в спор, и Ирина с ужасом следила, как его лицо медленно искажается сдерживаемым бешенством, хотя и начал он неожиданно спокойно:
— Не буду с тобой, Лёня, спорить. И советские автомобили, и самолёты были, как ты говоришь, «украдены» у Германии. Я бы только не говорил о краже. Как тебе известно, СССР и Германия были союзниками, и несколько мессершмиттов были куплены ещё до войны. Мне об этом было прекрасно известно.
Все молчали, разговор продолжил один Лёня:
— Да ладно, автомобили. Лучше про атомную бомбу вспомнить!
— И тут я спорить с тобой не буду. Советские атомные разведчики практически беспрепятственно работали в Америке, были внедрены как сотрудники в сверхсекретный проект «Манхттен». Не секрет, что первая атомная бомба практически полностью была скопирована с той, что американцы сбросили на Нагасаки. Только ты должен понимать, что бомбу делали учёные и специалисты, а не разведка. Разведывательная информация сама по себе ничего не стоит. Роль разведки сводилась к тому, что работы начались раньше и продвигались быстрее, чем это было бы без её материалов. Первую бомбу сделали за четыре года, испытали в конце августа 49-го года на Семипалатинском полигоне. Я там был.