На следующий день оказалось, что папа ждал Наташенькиного дня рождения. За завтраком попросил отвести его в магазин, потому что ему нечего надеть: ни приличных брюк, ни рубашки. Они съездили в Костко, но папа ничего там покупать не стал, потому что не мог примерить. Ирина уговаривала его, что можно купить, примерить дома и, если не сгодится, сдать обратно, но отец категорически отказался. «У вас тут что, другого магазина нет? Поприличнее», — Ира видела, что никакие серьёзные философские вопросы его сейчас не волновали, он хотел лишь хорошо и стильно выглядеть. Таким она отца тоже помнила, одежда всегда была для него важна.
— Ты, Ира, не понимаешь? Вся моя жизнь прошла в условиях дефицита. Разве я мог носить то, что мне нравилось и подходило? Я ещё до войны в американском ходил, доставал, переплачивал, хотел быть модным. А сейчас ты хочешь, чтобы я покупал первое попавшееся?
— Ну, если ты так ставишь вопрос, конечно. Поедем в другой магазин. Только кого ты хочешь удивить? Показать ребятам, что ты пижон?
— Да, хочу. Но дело не в этом. Я просто хочу удовольствие получить. Тебе ясно?
— Пап, сейчас, как ты понимаешь, другая мода.
— Разберусь. Ты меня знаешь. Как-нибудь справлюсь.
Они поехали в магазин. Отец целый час ходил между стойками с одеждой, изучал ассортимент всех фирм, смотрел на цены, сравнивал с ценами Костко. Потом они пошли между тех же стеллажей и стоек по второму разу, папа сам сходил за коляской и начал её постепенно загружать. Ирина вначале пыталась как-то комментировать его выбор, но быстро заметила, что её замечания отца только раздражают. «Иди, посиди где-нибудь. Сходи на первый этаж, в женскую одежду. Не таскайся за мной», — это было неожиданно, и Ира даже немного обиделась. В примерочной она ждала, что он будет выходить к ней показываться, но он долго не появлялся, а после с деловым видом покатил коляску к кассе. «Сам всё выбрал, без моих советов обошёлся», — Ира заплатила почти сто долларов, но по поводу денег они друг другу ничего не сказали. Было понятно, что отец получил удовольствие, и если бы он с ней хоть немного советовался, Ира была бы даже за него рада. А так ей было слегка обидно, что он её просто использовал как шофёра. Мог бы сам поехать — он бы её даже не позвал с собой в магазин. Чего ж удивляться, своей одеждой он всегда занимался сам, справедливо считая маму полной никчёмностью в моде — жена у него была нестильной, а он — франт. Эту черту папа в себе любил.
Наступила суббота, папа брился наверху, а Федя внизу. Оба выглядели замечательно. Отец надел лёгкие светлые брюки, чёрную льняную рубашку с коротким рукавом и с удовольствием подушился, выбрав один из Фединых одеколонов. Одеколонами они пользовались по-разному. Федя душился специально и нехотя, а для отца это была заключительная часть бритья, при этом совершенно обязательная. Когда-то, когда Ирина была совсем маленькая, он душился Шипром, выливая его себе на ладонь из плоского зелёного флакона, а теперь выбрал Федин Гэсс. Впрочем, Гэсс, наверное, не показался ему невидалью, ведь отец имел абсолютно все продающиеся в позднем СССР французские мужские одеколоны, бывшие для него символом стильной шикарной жизни. Ирина несла в гости большой шоколадный торт, украшенный по случаю детского дня рождения. Папа выразил удивление, что Марина сама не печёт, а Ире пришлось защищать дочь, уверяя, что печь она умеет, просто сейчас, когда ребёнок маленький, на это нет времени. Папа сделал вид, что объяснение принято, но Ира видела, что он решил, что она Марину балует. И ещё он вновь смотрел на неё с осуждением, что она растолстела. Ему явно не нравилось её одутловатое лицо, расплывшаяся талия, выпирающий живот, дряблая кожа на шее. Он ничего не говорил, но, скорее всего, считал, что она распустилась, не следит за собой, что пошла не в него, а в мать. Мать не умела за собой следить. Какое-то время назад они об этом вскользь поговорили. Ира говорила, что мама была так больна, что ей было не до внешнего вида, но отец не согласился, сказал, что дело не только в болезни, дело в «распущенности». Ира всегда знала, что он так думает, но удивилась, что недовольство этим маминым качеством сидит в нём так глубоко. «Но вкус у тебя есть. Ты всё-таки в меня. Умеешь одеться, несмотря ни на что. И Маринка с Лилькой в тебя, слава богу», — папа скупо, но хвалил её. Ира почувствовала лёгкую обиду за маму. Папа почему-то всегда полагал, что его «фамилия» во многом лучше маминой. Нет, не в серьёзных вещах, в серьёзных было как раз наоборот, а в мелочах: женщины были женственнее, умели лучше себя подать, хорошо и со вкусом одевались. Важнейшее умение, которое в маминой «фамилии» практически отсутствовало.
У Марины в доме папе очень нравилось. Он уже несколько раз побывал и у Марины, и у Лили. И когда Ира спрашивала, чей дом понравился ему больше, отец затруднялся с ответом. Да она и сама видела, что от домов внучек он был в восторге. Впрочем, Лиле он прямо заявил, что дом у неё очень просторный и красивый, но неухоженный. Надо и мебель сменить, и кое-что переделать, даже вызывался помочь. Позже, вернувшись, он спрашивал у Иры, почему Лиля ничего не делает с домом, интересовался их деньгами. Наверное, думал, что для переделок нет возможностей, и, когда Ира заверила его, что есть, выражал недоумение и называл самую постыдную, с его точки зрения, причину, которую определял как «распущенность». «Неужели ей всё равно?» — вопрошал он и разражался лекцией о том, что «дома должно быть красиво, иначе это не дом».
У Марины «распущенности» не было. И папа гордо говорил: «Маринка аккуратная. Вся в меня». К тому же, у них был рояль. У них самих когда-то имелось пианино, у всех были пианино, рояли никуда не помещались и были доступны только профессионалам, а тут — настоящий рояль! И Маринка с Олегом — музыкальные люди. Чего ж удивляться, есть в кого. В него, в его семью, разумеется. «Пап, мама ведь тоже неплохо пела, у неё был отличный слух, не хуже, чем у тебя», — Ира всё время чувствовала потребность защищать мать. Отец на это говорил рассеянное: «Да, ты права», но Ира видела, что по-настоящему отдать матери должное ему почему-то не хочется. Странно.
Перед тем как все сели за стол, пришлось, как обычно, немного подождать. Ира включилась в суету на кухне, Федя пошёл на балкон жарить мясо, а мужчины с Лилей и детьми сидели в гостиной с бокалами в руках. Краем глаза Ирина видела, что папе с ребятами некомфортно. Пить вино без закуски он не привык, за стол пока не приглашали, беседа ему казалась какой-то неконкретной, слишком никчемушной, чтобы отцу она стала интересна. Лиля могла бы помочь дедушке, сесть с ним рядом, но она этого не делала. Олег по-прежнему не обращался к нему никак, а Лёня пытался быть любезным: «Леонид, а вам налить вина? Белого или красного?». Отец покачал головой — никакого, мол, не надо. Ира видела, что это «Леонид» выводит его из себя. Он подошёл к детям, но они играли с Наташей и в дедушке сейчас не нуждались. Он вышел на балкон к Феде и стал ему рассказывать старую историю, как «когда-то в институте в альплагере они у пастухов тоже ели шашлык, зажаренный на настоящем мангале». А тут мангал — газовый, надо же! Это, конечно, не то, но тоже ничего. Федя что-то ему отвечал, но Ира понимала, что про мангал ему неинтересно, и мысленно благодарила мужа за то, что он не бросает отца. Нет, её папа в семью не вписывался, и Ира пыталась понять почему: он пока чужой или это просто разница в возрасте? Может, никого не отпускает дикость ситуации? А может, её отец здесь вообще лишний и никогда по-другому не будет? Наверное, всё вместе. У Иры враз испортилось настроение.