— Я думаю, что это и сейчас секрет.
— Нет, ну всё-таки, что вы там такое особенное производили?
Мелихов не отвечал. Он, конечно, мог бы рассказать Лёне и остальным, что в подземных цехах на глубине 40–60 метров делали обогащённые урановые стержни для атомных подводных лодок и другого вооружения. На заводе работали тысячи людей, а территория по площади была сравнима с небольшим городом. Между цехами курсировали целые составы, были искусственные озёра, охлаждающие реактор. Как ему хотелось сказать Лёне: «Да, мы делали блоки для ядерных реакторов. А ещё мы выпускали обогащённый литий, а ещё феррито-бариевые магниты для центрифуг — основы промышленного способа разделения изотопов урана». Ирина могла только догадываться, почему отец удержался от хвастовства — «мол, мы не лыком шиты, мне такое важное дело доверили, я был главным инженером всего проекта». Нет, ничего не стал рассказывать. Причины она видела две: во-первых, тайна его прошлой работы окутывала его самого ореолом таинственности, и о его деятельности можно было только гадать, но было понятно, что то, что он делал, было сложно и важно, а потому ставило его с Лёней и Олегом на равный уровень, если не выше. Его секретность и сейчас была сильным козырем, и он правильно его разыграл, храня «покер фейс». Молодец, Мелихов. И, конечно, была вторая причина: секретность, невозможность говорить о таких вещах с посторонними была для Мелихова защитой, он просто не мог преодолеть слишком мощное привычное табу. Слишком государственным был этот секрет. Конечно, Мелихов и понятия не имел, что там на их заводе происходит, в каком всё находится состоянии, но себя он всё-таки считал хранителем знаний под вечным грифом «совершенно секретно», и ничто не могло его с этого сбить. Зато он прекрасно нашёлся, как возразить Лёне:
— А ты, Лёнь, в интернете про мой завод найди. Найдёшь — скажи мне, что я старый дурак, что всё, мол, теперь давно известно. Но я уверен, что ты ничего не найдёшь.
Лёня не стал возражать. Он пытался продолжать спорить, но тема явно иссякла и все стали собираться домой. Дома Ира ещё раз спросила отца:
— Пап, ты что, действительно думаешь, что в твоей Электростали всё по-прежнему?
— Уверен. Ты просто не понимаешь масштабов нашего предприятия. Такими вещами не бросаются.
— Ну ты же читал, что военные производства конвертировали.
— Знаю, читал. Но наши объекты, я уверен, не тронули.
— Почему?
— Потому, Ира. Оставь меня в покое.
— Пап, а почему ты Лёньке не сказал, где ты работал и что делал?
— Потому что я подписывал бумаги о неразглашении.
— Сейчас и государства-то такого нет, которое заставляло тебя это подписывать.
— Ну и что.
— Ладно, не будем спорить. А всё-таки откуда ты знаешь, что в интернете ничего про твой объект нет? Ты что, проверял?
— Нет, не проверял. Но я уверен.
Ну что тут скажешь! Не проверял, но уверен… ей бы так. Вечером, когда отец уже ушёл в свою комнату, Ира набрала в Гугле «Оборонные предприятия средмаша. Электросталь». Ничего не нашлось. Набрала Арзамас 16, Навои, Свердловск 65, Глазов… Нет, ничего не было. Кое-где она нашла несколько строк о каких-то «закрытых» предприятиях, но ничего конкретного. Отец был прав. А так, кстати, часто бывало: говорил что-нибудь не слишком очевидное или недоказанное и попадал в точку. Правильно считают, что из спорящих один — дурак, а другой — сволочь. Она чаще всего оказывалась в спорах с отцом дурой. Как она раньше этого не замечала? Сейчас Мелихов уйдёт спать, а Ире так хотелось с ним поговорить ещё, только уже не про его объекты, они-то её никогда особо не интересовали, а про то, о чём он всегда рассказывал так скупо и неохотно. Конечно, отец устал, но Ира чувствовала, что сейчас он может согласиться ответить на её вопросы.
— Пап, а помнишь, ты говорил, что можешь там у вас видеть людей? Всё-таки я не понимаю, как?
— А я тебя предупреждал, что это практически невозможно понять. Я там просто чувствую того, кто со мной…
— Я не про «чувствую», а про «вижу».
— Пойми, там, собственно, и нет необходимости видеть. Зачем мне видеть? Я и так могу общаться, тем более что моё видение — это просто образ. Там же нет, как ты понимаешь, ничего материального.
— Ну, это понятно. Но, тем не менее, какой ты видишь образ? Образ человека на момент смерти?
— Нет, зачем? Для меня тот или иной человек запоминаются в тот период жизни, в котором он проявлял себя наиболее ярко, не вообще, а для меня, то есть был для меня особенно значим.
— Приведи мне пример.
— Ну, например, моя мать… Она для меня осталась не той страшной беззубой старухой с обтянутым кожей черепом, а зрелой, деятельной женщиной. Властной, беспокойной, заботливой, во всё вмешивающейся. Ты её такой не знала, а для меня она такая — мать большого семейства. Если я хочу её увидеть, то мне она предстаёт именно такой.
— Подожди, ты сказал, что видел её с её первым мужем. Она же тогда не была матерью семейства.
— Да, с ним она совсем молодая. Я её как бы вижу его глазами, сам-то её такой я не могу помнить, не застал. А маленькие дети, умершие задолго до моего рождения — это её видение, не моё. Они ко мне несколько раз приходили такими, какими она их запомнила. Мальчик был бы похож на меня, но погиб совсем маленьким.
— Откуда ты знаешь, что был бы похож?
— Не могу этого объяснить. Там обостряются чувства и предчувствия, какие-то вещи видятся, хотя в реальной жизни они не имели места.
— Ты про события или про характер?
— Скорее про характер. Я по характеру совсем не похож на моих братьев-близнецов, а на этого кудрявого малыша похож.
— А что бы с ним было, если бы он не умер в неполные пять лет?
— Не знаю. Там возможна невероятная вариативность. На эту тему даже не стоит рассуждать.
— Что ты имеешь в виду?
— Например, я бы мог поступить в академию Жуковского, куда первоначально и собирался, но меня забраковали из-за зрения. Если бы я туда поступил, всё было бы со мной не так. Не было бы в моей жизни ни мамы, ни, тем более, тебя. А всё из-за того, что моё зрение чуть не дотягивало до единицы. Я прекрасно видел, понятия не имел, что не на сто процентов.
— А мама? Ты какой её видишь?
— Опять ты про маму… Ира. Ладно, отвечу, но больше ты меня о ней не спрашивай. Её я вижу совсем ещё молодой, почти девочкой. Она — с Изькой, он тоже молодой, с продувной хитрой мордой. Она и со мной такой была, то есть я тоже её помню во всём блеске её очарования. Я бы, впрочем, её немного по-другому предпочёл бы увидеть: старше, опытнее, более зрелой, точно уж моей, а не его. Но у меня не выходит отдельно на неё посмотреть. Могу их видеть только рядом с Изькой. Ко мне она не приходит, не хочет, что ли…
— Как это — не хочет?
— Так. Я не могу заставить человека быть со мной, если он не хочет. Я вижу их вместе, они чувствуют моё присутствие, но никак не реагируют. Я для них лишний, а там же никто не может лгать, делать вид, соблюдать социальные нормы.
— А разве это хорошо?
— Не знаю. Хорошо и плохо — это для живых, а там всё просто честно.
— А ты виделся с Досей?
— Да, конечно, но общение наше почти прекратилось. Нас связывала мама, оказалось, что мы очень разные люди и друг другу не нужны.
— Как же так? Вы же очень долго были членами одной семьи.
— Понимаю, что ты удивляешься! Не стоит об этом говорить.
Папа ушёл наверх, и больше в этот вечер Ирина его не видела.
Ирина всё время задавалась вопросом, будет ли Мелихов пытаться поддерживать отношения с Надькой. Логично было бы предположить, что будет, но время шло, а он ей не звонил, и она ему тоже не звонила. Хотя наверняка Ира этого знать не могла. Иногда папа оставался дома один и они могли общаться. Несколько раз она порывалась его об этом спросить, но как-то не могла решиться. Попробуй задай ему такой вопрос, быстро пошлёт… И всё-таки однажды она на это решилась: