– Кому, говорит? – насторожился я.
– Исаев сказал. Она же у него отпрашивалась.
В моем полусонном сознании возникла необычная картинка: пустобрех Мишка, неестественно больших размеров, с болтающимся Исаевским полосатым галстуком и с Исаевской же физиономией, противным фальцетом гавкает на Тонечку Воробьеву. Испуганная Тонечка, с завязанным на шее ярко оранжевым шарфом, вжавшись в угол, хлопает испуганными глазками…
Стряхнув наваждение, вызванное хроническим пересыпанием на рабочем месте, я бессознательно проговорил:
– Навестить надо бы ее…
– Исаев меня хотел послать, потом передумал.
– А чего «Самого» нет? – заревновал я.
– В администрации он, – как-то торопливо успокоил меня Лешка, – к обеду будет.
– Ты, стало быть, свободен сейчас? – прощупывал я почву.
– Не-а, – не поддался Лешка, – ходовую надо посмотреть. Завтра в Новомосковск ехать.
– Ты один, что ли поедешь?
– Нет, – почему-то раздражаясь, ответил Лешка, – Ленка со мной, Антонина же болеет.
Леночка, наша лаборантка, устроилась к Исаеву гораздо позже всех нас. Маленького роста, худенькая девочка, испуганная по жизни, этакая «серая мышка», впрочем, не лишенная своеобразного очарования, еще не успела вписаться в наш коллектив (по крайней мере, пока ни разу не побывавшая на наших корпоративах), была небезразлична Лешке. Я «прочитал» это сразу, хотя очевидно было, что Лешка это всячески скрывал. Тут я понял, что раздражительность в голосе Алексея вовсе не была таковой. Стеснительный по натуре, он элементарно боялся ехать с ней в такую длинную командировку. Мне стало жаль моего друга, и я совсем не знал, как ему помочь.
* * *
Пока я шел домой, продумывал, стоит ли к больной Тонечке идти или стоит подождать ее выздоровления. Совесть и желание (в основном последнее) все больше и больше перевешивали чашу весов в сторону… Тонечку навестить. Аргументы возникали самые неожиданные!
Протоптанная за многие годы тропа шла через небольшой лес. Каждый куст приглашал в гости и не только меня одного. Я твердо решил осуществить две вещи: сходить к болезной Тонечке Воробьевой и, как-нибудь, сводить ее в эти самые… гости.
Я купил килограмм апельсинов (ох, уж эти апельсины, как тяжело они доставались в те времена!) и отправился по уже знакомому адресу.
Подожженная когда-то малолетними хулиганами кнопка звонка больно врезалась в подушечку пальца. Я позвонил раза три. За дверью послышался хриплый, мало несущий информацию, голос Тонечки Воробьевой, предположительно спрашивающий, кого это черт принес, хотя наверняка сказать не могу; после моего обозначения, слышалась долгая возня, что-то падало, что-то скрипело. В общем, активность была такова, будто бы во всей квартире решили срочно переставить всю мебель…
– Сейчас, подожди, – хрипело за дверью.
Дверь медленно открылась, и Тонечка Воробьева обозначилась в дверном проеме. Высунувшись наружу, она заговорщицки оглядела лестничную клетку.
– Заходи. Давай скорее!
Вид у нее был интересный: махровый халат, пушистые тапочки с мордами котят и… толстый оранжевый шарф на шее!
– Чего ты так на меня смотришь? – с укором прохрипела она. – Живая я!
– Правда? – неуверенно спросил я.
– Представь себе! – переходя с сипения на хрипение и обратно, на манер тирольских песен, утверждала Тонечка Воробьева.
– Вот… – растерявшись, проговорил я, – апельсины тебе принес… оранжевые…
– А чего, другие бывают? – насиловала больные связки бедная Тонечка Воробьева.
– …Ну, я в смысле, по-французски оранж – это апельсин.
– Мы чего, по-французски говорить будем? – как мне показалось с обидой, хрипло сипела Тонечка, пропуская меня в прихожую.
В прошлый, тот самый первый, телефонный раз, Тонечкина квартира жила родственниками. Направляясь к ней, я резонно полагал, что мне снова придется ловить их сладенькие все понимающие взгляды. Однако теперь в квартире была какая-то совсем неестественная тишина. Неестественная еще и потому, что Антонина действительно выглядела больной, всеми брошенной. Я вспомнил грохот передвигаемой мебели, и, чуть ли не на полном серьезе предположил: домочадцы попрятались в шкафы, а шкафы переставили дверцами к стенам. И вот они там сидят теперь и прислушиваются к каждому звуку…
Однако, проходя в Тонечкину комнату, я не заметил ни одного предмета мебели, стоявшим задом наперед.
– Тонечка, душа моя, – ласково и одновременно испуганно проворковал я, – а что ты делала только что? Что за шум такой я слышал за твоей дверью?
– А-а, – совершенно спокойно сипло хрипела Тонечка Воробьева, – я антресоль разбирала, а оттуда посыпалось…