Рабочие, как ни в чем не бывало, снова расселись за столом, заново перемешали костяшки домино. Эдик постоял немного, видно было, он что-то говорил, но его не слушали.
Эдик вернулся из цеха, молча прошел в помещение проходной, громко захлопнул дверь. До обеда не выходил.
Мне очень не хотелось терять ту простоту в жизни, тот ее комфорт (я имею в виду именно рабочее время), о котором мало кто мечтает. Однако Эдик рядом – вон за той стеной – и к этому следовало как-то приспосабливаться.
С утра мы только поздоровались, не говорили. Я к нему не шел – больно надо – он не приходил ко мне. После обеда случайно встретились в туалете.
– Ну, как срабатывается? – задал я неудобный для Эдика тон.
– Порядка у вас нет никакого, – сказал Эдик. – К нам бы в роту. Вот тогда был бы толк…
– У нас, – выделил я это слово, – порядок, который устраивает всех. Нас всех. Без понимания этого тебе плохо будет. Как там было у вас, – я снова выделил нужное слово, – не имеет никакого значения.
Эдик слушал молча. На лице его постепенно вырисовывалась злоба. Я подождал с полминуты и закончил:
– Мне очень хочется, чтобы ты, Эдуард, понял очень простую вещь: до тебя кастрюли по цеху не летали. Повода не было.
Эдик молчал. Скулы его были сжаты, взгляд прямой, недобрый.
Я пошел в свою мониторку, дверь не закрывал. Специально. Эдик так и остался стоять в туалете. То ли думал о чем-то, толи что-то замышлял… Не определялось.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Эдика никто в серьез не воспринимал. Странный парень, странное поведение. Мало того, никто не мог скрыть (да особо и не старался) своего раздражения при общении с ним. Эдик придумывал истории, одна невероятнее другой. В каждой он выступал в роли, самого что ни на есть главного героя и именно героя. В каждой он совершал героические подвиги и чуть ли не спасал Мир. С этими историями он настырно лез ко всем. Его никто не хотел слушать, всяческими способами старались от него отделаться. Рабочие в цеху его просто игнорировали, да и он сам, после летающей кастрюли, редко выходил в цех, пока не заканчивалась рабочая смена.
Ко мне Эдик не лез, потому что я сразу дал ему понять, гораздо лучше будет, если мы будем общаться только на «производственные» темы.
А через неделю у нас возник еще один новый сотрудник охраны. Это произошло в смену Михаила. Я пришел его менять – новичок сидел в мониторке. Я запросто поздоровался, как будто мы вместе работали не один месяц, представился.
– Коля, – заговорил новичок. – Окрошкин.
По говору сразу определилась Рязанская область. Я знал этот говор очень хорошо. Мой друг с детства возил меня к себе на малую родину, на лето. Хорошее было время! Мы в изобилии пили, совершенно ничем не очищенный и не облагороженный самогон, заедали грибами (иногда сушеными «белыми» и «подосиновиками», прямо с нитки) и ягодами… с остальной едой были большие проблемы – малая родина находилась от ближайшего, сколь-нибудь серьезного города в пяти часах ходьбы по проселочным дорогам, и глазами насиловали деревенских девчонок. Деревенские девчонки отдавались нам самозабвенно и неутомимо… в своих мечтах.
Коля оказался настолько простым… нет, примитивным человеком, что я даже не представлял, смогу ли я с ним говорить вообще хоть о чем-то… ну, может быть неинтересном для меня, но, хотя бы понятном ему, рязанскому Коле.
Исаев сразу сделал, на мой взгляд, правильные выводы и обоих новичков определил на дежурство в проходной. То есть, как мы в самом начале и предположили в отношении гордо и высоко несущего свою голову Эдуарда.
Коля коверкал некоторые слова и совершенно не замечал этого. Поначалу его поправляли. Коля упрямо не поправлялся и, после многочисленных неудач, поправлять его перестали. Дольше всех не сдавался Михалыч. Коля упрямо называл его Позднов вместо Постнов, придавая фамилии Главного совершенно иной, менее благородный смысл. Через некоторое время Михалыч сдался и стал Поздновым (конечно только для Коли).